95 лет Павлу Хомскому! 30.03.2020 08:00

«Я ВЫВЕЛ ФОРМУЛУ: В КАЖДОМ ЖИВЕТ И ХРИСТОС, И ИУДА»

30 МАРТА ПАВЛУ ХОМСКОМУ ИСПОЛНИЛОСЬ БЫ 95 ЛЕТ

ВИКТОР БОРЗЕНКО | ФОТО: ЛИЧНЫЙ АРХИВ ПАВЛА ХОМСКОГО

 

Немецкому писателю Жану Полю Рихтеру, чье легкое перо подарило человечеству фразу «мировая скорбь», принадлежит афоризм: «Воспоминания – это единственный рай, из которого никто не может быть изгнан». У Павла Хомского отношение к воспоминаниям было совершенно легкомысленное. Он и в 90 лет на вопрос: «Почему вы не напишете книгу?» – отвечал предельно просто и деловито: «А когда? Руки всё никак не доходят». И даже надолго попав в больницу, из которой, ему, худруку Театра им. Моссовета, к сожалению, не суждено уже было вернуться к профессии, думал о постановке «Трехгрошовой оперы», а не о биографическом издании. Но все же наш обозреватель Виктор Борзенко уговорил Павла Хомского начать работу (ее итогом стала изданная в прошлом году книга мемуаров режиссера «Я счастливый человек»). В день памяти режиссера предлагаем читателям фрагменты из его мемуаров
 

* * *
8 мая 1945 года знакомые девушки на радиоузле сказали нам, что Германия объявила о своей капитуляции и что в ночном выпуске новостей ожидается такая информация.
Мы собрались дома у Леши Ермолова, накрыли стол, ждем сообщений. Передали, что освобождена Прага. Но никакой Победы. Выпили за Прагу и разошлись. Готовлюсь ко сну и вдруг стрельба! Из окна смотрю – бегут полуодетые люди с пистолетами, с винтовками – палят в воздух.
– Что случилось?
– Победа!
Прибегает начальник нашего отряда Шереметьев:
– Срочно собираем концерт. В Горьком находится делегация иностранных офицеров. Их везут сюда. Покажете «Швейка» и мнИмотехнику.
Мнимотехника – это своего рода «развлекательный аттракцион», который мы с Агрием придумали, пародируя популярную в ту пору мнЕмотехнику (угадывание мыслей на расстоянии). Агрий сидел с завязанными глазами, а я ходил по залу и, выбирая людей, задавал вопросы. Например:
– Что на шее у этого капитана?
Агрий отвечал:
– Жена и трое детей.
Мы имели колоссальный успех. Всякий раз остроты менялись, и Шереметьев решил, что это надо повторить для делегации. Я пошел готовиться, но вдруг он говорит:
– Вернись. А ну-ка, дыхни!
Я дыхнул.
– Пьяный?
– Нет, мы выпили немножко за Победу. Но я не пьян.
– Так, мнимотехника отменяется. Не хватало еще дышать алкоголем на союзников!
– Да я все сделаю.
– Молчи! Завтра поговорим, как протрезвеешь. Иди, гримируйся в Швейка.
Ну, не надо и не надо. Отправился в клуб. Загримировался. Жду. Концерт никак не начинается и потому я открыл окошко – сижу в своем гриме на подоконнике, дышу свежим воздухом. Мимо проходят солдаты. Заметили меня:
– О, Швейк, Швейк, давай пошли с нами.
Я говорю:
– Ребята, не могу, сейчас концерт.
– Да мы сейчас скоро – туда-сюда.
Сопротивляюсь. Но что я могу сделать? Они подхватывают меня и дружно на руках несут в свою батарею. А там уже стоит ведро, из которого старшина разливает портвейн.
– О, Швейк пришел. Давай!
– Я не могу. Концерт.
Но силой заставили выпить и таким же путем доставили на окошко. А там уже слышно концерт идет. Я решил пойти посмотреть, что сейчас играют, чтобы сориентироваться.
И вот Юра Иванов, который вел конферанс, позже рассказывал мне:
– Я решил, что ты сейчас упадешь на сцену, потому что ты держался за кулису и что-то говорил.
– Я хотел узнать, когда мой номер.
– Номер? Ты на ногах не стоял.
Короче говоря, в этот самый момент за кулисами появился Шереметьев.
– Это что такое! Посмотри, в каком ты виде!
– Я сыграю.
– Какой «сыграю». Марш к себе в батарею.
Я ушел и дальше – провал. Просыпаюсь от легкого толчка. Стоит патруль с повязками:
– Арест 10 суток.

И меня за ремешок прямо в костюме Швейка и в гриме ведут на гауптвахту.
Правда, просидел я недолго. Тем же вечером организовался новый концерт, и… стало ясно, что без Швейка никак.

Впрочем, на этом мои скитания не кончились. В 1945 году сразу по окончании войны демобилизоваться и вернуться к привычной жизни было непросто. Армию распускали медленно. Нас с Агрием зачислили в артиллерийский полк, который стоял в ту пору в Гороховецких лагерях под Горьким. Про эту местность говорили: «Земли нет – один песок, людей нет – одни солдаты».
Жили в сырых землянках в лесу. Они были обклеены клеенкой, которая совершенно не спасала от влаги. На ночь укрываешься шинелью, но просыпаешься – под ногами лужа. Надо откачивать…
Единственное приличное здание на всю округу – деревянный одноэтажный клуб мест на триста. Были там и служебные помещения. В одном из них жил начальник клуба, в другое напросились мы с Агрием под благовидным предлогом, что будем готовить вечер самодеятельности. И негласно нам разрешили там жить.
Это был уже октябрь 1945 года. Концерт мы готовили к 7 ноября. Помимо нас должен был находиться в клубе дневальный, задача которого –  топить печь. И он растопил печку так, что заслонка раскалилась докрасна.
Спать легли на полу. Лагерные условия. Но все же лучше, чем в землянке. По низу идет свежий воздух. И вдруг посреди ночи я просыпаюсь и понимаю, что клуб горит (позже выяснилось, что в дымоходе были трещины и туда попали искры). Каким-то чудом уцелели сапоги, стоявшие на печке. Я их схватил и в одном белье – на улицу.
Выскочил. Следом – Агрий. Стоим. Холодно. Что делать? Даже ведра нет. Абсолютная тишина. Лес. И только слышно, как трещат охваченные огнем перекрытия.
Вдруг за спиной мужской голос:
– Кто поджег клуб?
Оборачиваемся – стоит абсолютно пьяный майор. Шатается, но твердо держит в руках пистолет, который направляет то на меня, то на Агрия.
Выстрелить ему ничего не стоит. Он ведь только и делал, что убивал. И мы, не сговариваясь, драпанули. Один направо, другой налево. Я бегу – он стреляет. Но поскольку мы с Агрием были довольно-таки тренированные, а майор все-таки грузный и пьяный, то он от нас отстал.
Благодаря выстрелам проснулся начальник клуба и дал тревогу. Военные прибежали с винтовками, решив, что тревога боевая. В конце концов, когда разобрались, все солдаты выстроились в цепочку. Стали подавать воду. Мы тоже принимали в тушении самое активное участие.  И только когда все закончилось, отправились разыскивать свои штаны и гимнастерки. Но, слава богу, нашли. Причем Агрий очень смешно нашел. Он увидел цепочку от часов и, потянув за нее, вытащил из снега свои штаны.
Под утро бредем в казарму и видим: стоит командир полка Маргулис, а рядом с ним – тот самый майор. Деваться некуда. Что будет? Пристрелит? Обвинит в поджоге? Отдаст под суд? Вдруг майор видит нас и говорит:
– Вот, никого здесь не было. Тушили кто? Я и эти два парня!

 

У него спьяну всё в мозгах перевернулось, конечно. Но в итоге мы совершенно неожиданно получили благодарность в полковом приказе – за мужество, проявленное в тушении пожара.

 
* * *
Работу в качестве главного режиссера в Риге я начал с постановки «Иркутской истории», хотя больше всего мне хотелось поставить штейновский «Океан». Это было новое произведение, о котором я узнал в командировке в Москве, попав на читку в исполнении автора. Пьеса мне понравилась, и я сказал Александру Петровичу, что хотел бы поставить ее в Риге. Он не возражал, но было одно условие: право первой постановки он отдал уже Николаю Охлопкову и потому все мои планы зависели исключительно от времени выхода «Океана» в Театре им. Маяковского. Я вроде как согласился на эти условия и раздобыл через завлита копию рукописи. Но режиссерский зуд – страшная вещь. В Риге я начал, конечно же, ставить спектакль, не дожидаясь премьеры Охлопкова, а Штейну для виду написал:
 – Мы ждем пьесу.
Он мне ответил дипломатично:
– Николай Павлович Охлопков приступает к постановке.
Когда выпустит – никто, ясное дело, сказать не мог. Некоторые свои спектакли Николай Павлович готовил не один сезон. Тогда я отправил еще одну телеграмму:
– Мы потихоньку начали репетировать.
И снова получил дипломатичный ответ:
– Не стоит торопиться.
Художественный руководитель Театра им. Моссовета Юрий Завадский и главный режиссер Павел Хомский в 1973 году

---

А у меня всё так хорошо складывается, что уже идут прогоны и на 31 декабря намечается премьера. Вдруг звонит Штейн:
– На Новый год еду в Ригу. Остановлюсь в Доме творчества. Приду посмотреть на ваши первые репетиции.
Я не решился сказать, что под Новый год у нас уже будет премьера и что по городу расклеены афиши. Директор в панике:
– Будет скандал!
Я говорю:
– Значит так: его надо встретить и отвезти в Дом творчества, а 31-го привезти в театр.
– И что?
– А там будь что будет.
Так и сделали. Перед началом спектакля я ушел за кулисы и всех предупредил:
– Меня никто не видел!
Наступает вечер. Штейна привозят в театр, он видит афишу «Океана» и багровеет:
– Где Хомский?
Директор говорит:
– Сейчас найдем!
Начался спектакль, Штейна усадили в зал с женой и сыном Петей (тогда он был еще школьником, а позже стал режиссером) и вдруг в антракте приходит директор:
– Александру Петровичу нравится!
В финале я объявил публике, что в зале находится автор пьесы. Штейн поднялся на сцену, погрозил мне пальцем: «ну, негодяй» – и отпраздновал с нами премьеру.
 
* * *
Театр русской драмы я возглавлял до 1961 года. А тогда были времена, когда репертуар, как известно, утверждался высоким начальством (сейчас это звучит, как анекдот, но в ту пору никакой радости не добавляло). Без утверждения обкома спектакль не мог выйти, потому что все зависело исключительно от него. Или, скажем, в Риге – ЦК партии Латвии.
Однажды я взял для постановки пьесу Шварца «Голый король», которая, кстати, репетировалась в «Современнике», но еще не шла (мы почти одновременно выпускали). И ко мне на премьеру приехали Олег Ефремов и композитор Эдуард Колмановский. Мы ведь были единственным театром за пределами Москвы, который в то время осуществил эту постановку и мне это, кстати, далось необычайно трудно.

 

Пока шли репетиции, всё складывалось хорошо. Но едва настало время прогонов, один человек мне сказал, что там наверху уже намерены закрыть спектакль, усмотрев в пьесе какие-то двусмысленные ассоциации. И, надо сказать, что внутренне я приготовился к этой участи.

В самом деле, буквально за несколько минут до начала генеральной репетиции в театре появилась комиссия (человек семь-восемь), состоявшая из представителей ЦК партии, горкома, профсоюза, комитета по делам искусств и т.д. Ну, цель их визита ясна, но я все же решил немного схитрить:
– Что-то случилось? – обратился я к ним.
– Нет, нет, Павел Осипович, не волнуйтесь, мы просто хотим познакомиться с вашей новой работой, просто посмотреть, это чисто рабочий момент…
– Обычно для комиссий устраивается отдельный показ.
– Да, но, понимаете, хотелось бы сейчас…
– Ну, хорошо.
Сергей Юрский, Павел Хомский и Евгений Стеблов на репетиции спектакля "Фома Опискин"

---

Оставалось только погасить свет, открыть занавес и играть. Но я-то понимал, что если я проведу генеральную репетицию, то они мне здесь на месте этот спектакль закроют.
И вот режиссерская фантазия должна подсказать, что сделать для того, чтобы и не поссориться с ними сейчас, и не показать им спектакля, где уже многое готово. А спектакль у меня начинался с того, что стоит памятник королю и мимо него парадным маршем проходят действующие лица. Даю команду:
– Начинаем!
Музыка гремит, марш Колмановского. Стоит памятник. Причем монумент был сделан из резины. Когда мальчишки кидали в него камни, то рабочий сцены незаметно вынимал затычку, воздух выходил и памятник сдувался, превращаясь в тряпку. Такой был символ. Маршем идут мои действующие лица и в разгар этого марша, когда там половина примерно прошла, я говорю:
– Сто-о-оп, сто-о-оп! Не стой ноги! Всё сначала!
Полное недоумение, потому что генеральная репетиция, да еще сидят чужие люди. Артисты начинают всё сначала, на это уходит пять-семь минут, в середине марша я снова кричу:
– Сто-о-оп! Нет! Не правильно!
Придираюсь к одному из артистов:
– Почему ты делаешь всё не так, как мы репетировали!
Он на меня смотрит как на сумасшедшего, но в присутствии посторонних сказать ничего не может. Я с ним спорю, показываю, призываю всех посмотреть. Даю команду и опять останавливаю. Делаю замечания долго, страшно тяну время в надежде, что комиссия утратит к нам интерес. Короче говоря, это начало я повторил 16 раз, на что ушел час с лишним. И вот когда я в шестнадцатый раз закричал:
– Стоп, стоп, еще раз, – ко мне подошел кто-то из представителей этой комиссии и сказал:
– Павел Осипович, мы понимаем, что у вас рабочий момент. Мы в другой раз.
– Да, да, конечно, вот видите, не ладится у нас ничего.
И они ушли. И благодаря этому мы сыграли премьеру. Хотя когда мы поехали на гастроли в Сталинград, нам все же запретили везти этот спектакль.
 
* * *
В 1961 году я переехал в Ленинград – мне предложили возглавить Ленинградский театр им. Ленинского комсомола. А в ту пору порядок утверждения на должность был такой: сначала тебя назначают и.о., а затем вызывают на заседание бюро Обкома, где и решают дальнейшую судьбу.
Первым секретарем Обкома был тогда Василий Толстиков (это еще до Романова, но стилистика руководства – почти такая же). Меня вызвали, я приехал, как полагалось, с инструктором райкома, который курировал театр, и какое-то время мы с ним ожидали нашей очереди за дверью. Наконец пригласили в зал заседаний («рассматривается вопрос о назначении Хомского в Театр им. Ленинского комсомола»). Захожу и вдруг замечаю, что всё пространство этого зала удивительным «срежиссировано» – тут все продумано до мелочей. Чиновники сидят за длинным столом, над которым буквой «Т» чуть возвышается стол Толстикова. Он сидит как бы немножечко выше других, а подчиненные сидят вдоль длинного стола не по периметру, а «елочкой». Первая мысль: «Совещаться в таком положении довольно некомфортно, но, видимо, приходится терпеть».
Секретарь бюро обозначает повестку, зачитывает мою характеристику. Я смотрю на лица и понимаю, что собрались люди, совершенно не сведущие в вопросах театра. Длинный перечень моих постановок и перечисление заслуг не говорит им ни о чем.
Но Толстиков должен вести заседание. Он говорит:
– Давайте, товарищи, у кого какие вопросы?
Тишина. Тогда инструктор просит меня рассказать про мои ближайшие планы. Я говорю, что работаю сейчас с Верой Федоровной Пановой над ее новой пьесой «Как поживаешь, парень?»
Опять пауза. Сидят технари, им всё это до лампочки. Тогда Толстиков говорит:
– Ну, хорошо. А как бытовые вопросы? Что с жильем?
Совершенно неожиданный для меня вопрос.
Леонид Зорин и Павел Хомский

---

Я говорю, что живу в общежитии с женой и маленькой дочкой (Наталья родилась в 1959 году). Толстиков тут же:
– Как в общежитии?
Инструктор, который со мной вошел, забеспокоился:
– Да, товарищ Хомский только недавно приехал. Мы обязательно будем думать про улучшение его жилищных условий.
Тогда Толстиков обращается к председателю Ленсовета:
– Товарищ Смирнов!
Тот поднимается в согбенной позе, откляченная задница. Со стороны картина очень смешная.
– Товарищ Смирнов, сколько у нас в городе главных режиссеров?
Пауза. Чиновник не знает, ему подсказывают: двенадцать (я, на самом деле, не знаю, сколько их было тогда).
– Так что же это мы, – продолжает Толстиков, – не можем двенадцать человек обеспечить жилплощадью?
Чиновник оправдывается:
– Решаем вопрос, Василий Сергеевич.
– Долго решаете.
И уже обратившись ко мне:
– Значит так, товарищ Хомский, ваша кандидатура рассмотрена. Мы желаем успехов в новой должности. Будете это... молодежный театр... воспитывать... Какие предложения? Утвердить? Товарищ Хомский, мы вас утверждаем. Всего доброго.
От момента, когда он сказал: «Долго решаете», – до того, как я вышел в приемную, прошло, ну, наверное, минут 5-7, не больше. Но ко мне тут же бросается секретарша:
– Подождите, не уходите. Вам из театра звонил главный администратор. Очень важно, чтобы вы посидели у телефона – дождались ее звонка.
Ну, ладно. Сажусь. А у нас главным администратором была такая боевая женщина Лариса. И тут же – звонок.
– Павел Осипович, пожалуйста, посидите в приемной, никуда не уходите.
– Я не могу. У меня репетиция, я еду в театр.
– Нет, нет, нет, репетицию мы уже отменили, я еду за вами.
– Что случилось? Зачем?
– У меня три смотровых ордера.
Признаться, я и не сразу сообразил, о чем идет речь.
– Каких ордера?
– На квартиру.
– Давайте завтра.
– Нет, нет. Мы должны сегодня же дать ответ.
И меня везут по трем адресам. Я смотрю и выбираю трехкомнатную квартиру на Московском проспекте (моя дочь Наталья и сейчас там живет).
 
* * *
Для меня знакомство с рок-оперой как жанром началось в 1973 году на Бродвее, когда я уже работал в Москве – в Театре им. Моссовета. Тогда поездки за границу носили полутуристический, полуделовой характер и каждая из них обставлялась очень сложным инструктажем, особыми требованиями: кого-то выпускали, кого-то не выпускали. Но мне помог ТЮЗ, благодаря которому я отправился в США – на ассамблею международной организации детского и молодежного театра АССИТЕЖ.
Это было, конечно, событие гигантское для нас. И когда мы (то есть советская делегация) приехали в Америку, то встал вопрос о культурной программе. Гид сказал, что на программу у нас предусмотрено по 15 долларов на человека. На эти деньги можно было пойти, например, в Вашингтоне в мюзик-холл «Радио-сити». Но мы отказались, поскольку мечта была попасть на Бродвей. А в это время у нас уже прошли материалы о том, что в США есть такая рок-опера «Иисус Христос суперзвезда», наделавшая немало шуму.
В общем, гид не возражал нашим намерениям (в самом деле, какая ему разница), но когда мы приехали в Нью-Йорк и пошли на Бродвей, то оказалось, что билеты достать невозможно, хотя спектакль идет уже третий год.
Я спросил у гида:
– Скажите, а можно ли что-то предпринять?
– Не знаю. Единственный выход, я думаю, обратиться к продюсеру…
В гостях у Виктора Астафьева: Валентин Школьников, Евгений Стеблов, Виктор Астафьев, Павел Хомский

---

 

И мы настояли на том, чтобы продюсер нас принял. Была интереснейшая встреча, и в какой-то момент я от имени нашей группы сказал, что мы очень хотели бы попасть на спектакль, поскольку читали о нем еще в Москве. На лице продюсера проступила улыбка радушного хозяина, и он ответил:
– Москва! Великая театральная столица! Я сделаю вам лучшие места в первых рядах.
Мы в ужасе переглядываемся, поскольку первые места стоят 70-80 долларов, а у нас всего 15, положение неловкое. Но я быстро нашелся:
– Вы знаете, мы вам очень благодарны, но дело в том, что мы профессионалы и нас интересует не только то, что творится на сцене – нас интересует и то, что происходит в зрительном зале. Нам очень важна реакция зрителей. В первых рядах у вас сидят дамы в мехах и мужчины в смокингах, но в Советском Союзе такой публики нет. Наш зритель тот, который сидит у вас на галерке и потому, если можете, устройте нам, пожалуйста, билеты в конце зрительного зала.
Ему, как ни странно, это понравилось. Он похлопал меня по плечу и сказал переводчику:
– Это деловой человек. Хорошо, я сделаю дальние места.
И мы, радостные, распрощались.
В антракте я попросил администратора провести меня за кулисы – посмотреть, как всё устроено. И это действительно произвело впечатление. Я даже пластинку оттуда привез, которую первым делом по возвращении решил продемонстрировать в МТЮЗе. Радист включал музыку, а я комментировал сюжет.
Прошел день или два – вдруг мне звонят из другого театра:
– Паш, ну, приди расскажи…
Всем хотелось послушать. Тогда это было в новинку, и о записях рок-оперы никто, понятно, не мог и мечтать. Отправился туда – рассказал, включил пластинку. Следом звонят из третьего театра, но одновременно с этим у меня дома раздается звонок:
– Здравствуйте, Павел Осипович, это говорит Владимир Иванович.
А в каждом театре был свой Владимир Иванович и главный режиссер (а я был главным режиссером) и директор знали, кто курирует наш театр по линии комитета государственной безопасности, потому что он время от времени заходил, о чем-то справлялся или задавал какие-то неожиданные вопросы…
Так вот, наш Владимир Иванович звонит и говорит:
– Вы приехали? Как поездка?
И я понимаю, что это не просто так.
– Хотелось бы с вами повидаться.
– Ну, пожалуйста, я с утра буду в театре.
– Нет. Зайдите вы. У вас ведь завтра запись на радио, на Качалова?
Он откуда-то это знал! Я говорю:
– Да.
– И у вас смена кончается в 6 часов?
– Верно.
– Ну вот, а мы как раз там рядом – на улице Наташи Качуевской. Дом на углу знаете?
– Да, но там нет никакой вывески.
– А вы заходите смело.
Как договорились, после радио иду на улицу Наташи Качуевской, угловой домик (сейчас его уже нет), дергаю за ручку, открывается дверь и за ней оказывается еще одна дверь, на которой прикреплена основательная вывеска «Краснопресненский районный комитет государственной безопасности». Я звоню, он мне открывает – приглашает в кабинет (под потолком висит, разумеется, портрет Дзержинского).
– Ну, как вы съездили?
– Хорошо.
Коротко рассказал, но понимаю, что вызвали меня сюда не за этим. Наконец, Владимир Иванович говорит:
– Всё бы хорошо, но зачем же вы, Павел Осипович, пропагандируете буржуазное искусство?
– В каком смысле?
– Привезли пластинку, читаете лекции…
Я чуть не вскипел. Это не лекции! И как бы не старался держать себя в руках, все равно оправдывался и убеждал гэбиста в исключительно добрых помыслах и желании поделиться с коллегами увиденным. Короче говоря, тогда – в застойное брежневское время, по которому сегодня почему-то многие скучают – нельзя было даже представить, что «Иисус Христос» будет однажды поставлен в нашей стране.  
Но шло время. Наступила перестройка и очень робко прозвучала эта мысль: давайте попробуем. У нас есть хорошо поющие артисты. Есть уютный зал «Под крышей» – начнем потихонечку репетировать.
Нашлись энтузиасты. Сережа Проханов (сейчас у него свой театр) работал вторым режиссером. Набрали по конкурсу пластическую группу, очень сильную по тем временам. И так мы стали шаг за шагом осваивать непривычный жанр.
Когда пришло время разучивать ведущие партии, мы поняли, что «Под крышей» нам слишком тесно и перешли на Большую сцену, где 12 июля 1990 года и состоялась премьера.
 
* * *
После премьеры мне говорили:
– Павел Осипович, пройдет один или два сезона и ажиотаж утихнет.
Причины назывались разные: поменяется время, придет новая молодежь, люди перестанут ходить в театры и т.д. Между тем, эти прогнозы не подтвердились. Сейчас у меня часто спрашивают в интервью: в чем секрет? И я говорю, что никакого секрета нет: просто в основе хорошего мюзикла всегда лежит настоящая литература (кто станет оспаривать Библию и Евангелие?) и, конечно, сильный актерский состав. Правда, с годами я вывел еще одну формулу: в каждом из нас живет и Христос, как мысль о прощении, о раскаянии, и в каждом живет Иуда – частица его, и частица Марии – жертвенности. И вот если бы я сейчас переделывал мюзикл, то острее акцентировал бы эту мысль. В этом – смысл. В каждом из нас заложены все начала. Как повернется судьба – от этого зависит, что случится с этим человеком. Какое начало победит.

http://www.teatral-online.ru/news/26545/