80 лет Роману Карцеву! 20.05.2019 08:45
«Человек без чувства юмора — бандит. Или гений» — уверен народный артист России Роман Карцев. Природа на удивление щедро отмерила ему этого драгоценного качества, сэкономив на некоторых других: росте и весе... Самородку, очевидно, положено быть маленьким — чтобы поклонникам было удобнее носить его на руках.
Ныне он прославленный комик, при жизни объявленный «Легендой Одессы», лауреат премии «Золотой Остап», любимец блистательных кинорежиссеров Эльдара Рязанова и Владимира Бортко и прочее, прочее... Однажды Карцева спросили, хотелось ли ему как-нибудь сыграть Гамлета. «Хм, а какой еврей не мечтает стать прынцем, да еще в Дании?» — последовал молниеносный ответ, а ведь полвека назад у него, будущего кумира публики, шансов пробиться на сцену было куда меньше, чем сейчас прочитать с подмостков бессмертный монолог «Быть или не быть». В советское время с его родной фамилией Кац и отчеством Аншелевич путь в артисты в 99 случаях из 100 был заказан. В Одесское театральное училище парня не принимали дважды, а вот в Московское эстрадно-цирковое, которое окончил его брат — известный фокусник Карц, зачислили (на радостях новоиспеченный студент успел даже телеграмму маме отбить). Правда, через несколько дней сверху поступил приказ сократить группу, и из списков вычеркнули двоих — бедолагу по фамилии Каплан и Рому Каца. К счастью, вскоре юное дарование увидел великий Райкин и пригласил в свой Ленинградский театр миниатюр.
В неизвестность Карцев не канул благодаря таланту, солнечному темпераменту, завидному одесскому жизнелюбию и, конечно же, друзьям — худющему, угловатому, неуклюжему Виктору Ильченко и гениальному луноликому Михаилу Жванецкому.
На концерты дуэта Карцев — Ильченко, с блеском разыгрывавшего миниатюры Жванецкого, публика просто ломилась, а их фирменные фразы типа «Товарищ не понимает», «Ставьте птису!», «Не пересаливайте лицом» — сразу же становились народными. Сегодня с трудом верится, но в то время молодой, еще никому не ведомой Пугачевой, выступавшей у них на разогреве, из зала недовольно кричали: «Хватит! Карцева и Ильченко давай!».
Критики стремились втиснуть их в тесные рамки театрального амплуа, видели в них то двух клоунов: взрывного, хитроумного Рыжего и невозмутимого, благоразумного, туповатого Белого, — то комика и резонера, то простака и всезнайку, то Пата и Паташонка... Роман Карцев решительно пресекал попытки навесить на них с Ильченко ярлыки: мол, «партнер, резонер — это все в сексе, в кровати, а у нас театр — настоящий, созданный по всем правилам театрального искусства»...
Все эти годы Роман гордился аристократическими корнями Виктора, который опекал его, будто добрый, заботливый дядька взбалмошного ребенка. «Мы были везде вместе с Витей, — писал Карцев, — и если он появлялся один, спрашивали: «А где Рома?» — и наоборот, а когда кто-то встречал одного из наших детей, говорили: «Это ребенок Карцева и Ильченко». Наши фамилии слились в одну, наши мысли сходились, наши взгляды не расходились».
Их связывала мужская дружба, может, даже любовь (в высоком понимании этого слова), а потом дуэт превратился в соло — лирическое, грустное, где нет «ржи», а есть смех сквозь слезы.
Карцев по-прежнему чаще говорит «мы», чем «я», хотя в январе 2007-го исполнилось 15 лет, как Виктора Ильченко не стало. После операции он прожил два месяца: сначала посещал репетиции, потом уже не мог ходить... Полтора десятка лет при нынешних темпах огромный срок, но Ильченко помнят, он будто незримо присутствует в зале, когда на сцене друг Рома, и по старой памяти его опекает. Может быть, там, на небесах, услышал посвященные ему Карцевым пронзительные строки: «Он ушел от нас в 55 лет! От всех — от Миши Жванецкого, от меня, от семьи, театра, друзей, сцены. 30 лет мы были вместе почти каждый день, а сейчас я лечу в самолете один, выхожу на сцену один, сижу в гримуборной один. Мне очень скучно, очень трудно без Вити, но я пробую продлить жизнь жанру, которому мы столько отдали!».
«Я ВООБЩЕ ЖЕНОПОДОБНЫХ МУЖЧИН НЕ ЛЮБЛЮ, А В БАЛЕТЕ НА НИХ ЕЩЕ И НЕТ НИЧЕГО»
— Глядя на вас, такого респектабельного господина, трудно поверить, что в детстве вы лазили в Одесский оперный через маленькое окошко в женском туалете. Почему проникали туда таким странным путем и почему так тянуло вас, скажем, не в цирк?
— А я, представьте себе, напротив Оперы жил. Недавно — все газеты писали — состоялось торжественное открытие театра после реконструции: на моей памяти уже, наверное, десятое. Начиная чуть ли не с послевоенного периода, его все время ремонтировали, и происходило это на моих глазах. Что вы знаете: летом в Одессе жарко, все окна распахнуты, а под фундамент театра подливали расплавленное стекло, потому что он оседал. Стояла автоматическая машина, которая — пых-пых! — гудела сутками напролет.
— Веселая жизнь!
— Ночью был слышен лязг механизмов, а с утра из окон театра неслись голоса распевающихся солистов: «Да-да-да-да-да... Ля-ля-ля-ля-ля...». Естественно, мы сходили с ума. Мама не могла ни спать, ни есть — ничего (я-то еще бессонницей тогда не страдал), а что касается культпоходов... Лазили мы не через форточку, а через балкон — там невысокий второй этаж и такие плиты, где можно спокойно поставить ногу... Потом следовал бросок по громоотводу — и мы с дворничихиным сыном вваливались в дамский туалет. Обычно это происходило минут через 10 после начала — мы выдерживали паузу, чтобы не пугать женщин. Все равно те, что замешкались, поднимали крик, визг, но какой спрос с пацанов — нам по 12-13 лет было.
Вообще, Одесский оперный уникален — он так красив! В мире есть только два театра: миланский и венский, которые не стыдно поставить с ним рядом, — так их и строили одни архитекторы... Я, кстати, специально поехал на Новый год в Вену, чтобы посмотреть их Оперу. Внутри здание, к сожалению, не видел, а снаружи оно мне не понравилось — какое-то квадратное. Куда ему до одесского!
— Какие спектакли вас привлекали больше: оперные или балетные?
— Классический балет (видимо, это плохо?) терпеть не могу до сих пор...
— То есть балерины вам нравятся, а сам балет — нет?
— Балерины тоже не очень — какие-то они сухие. Впечатляет только современная хореография (я видел постановки Бежара — это потрясающе, да и в Большом были спектакли что надо, хотя в то время ставили сплошь классику). Я вообще женоподобных мужчин не люблю, а в балете на них еще и нет ничего — фиговыми листочками еле-еле прикрыты...
Зато опера в Одессе была очень приличная, а какие приезжали гастролеры! Я слушал знаменитого румынского баритона Николае Херлю, когда ему было чуть больше 20-ти. Какой голос! (Это он потом стал всемирно известным, а тогда еще был начинающим).
С этим театром многое связано... Помню, там поставили как-то «Кармен», где итальянец Хозе пел на итальянском, солист Большого театра исполнял партию Эскамильо на русском и, наконец, наша прима разливалась на украинском. Как же она, бедная, мучилась — стоило ей открыть рот, зал заходился от смеха. Тореадор Эскамильо приглашает роковую цыганку на свидание, а тут итальяшка-ревнивец мечется... Ближе к в финалу она, вся из себя красивая, пришла на корриду. Наперерез ей Хозе, кричит: «Кармен! Кармен!», а она ему: «Геть звiдси, геть, тебе вже не кохаю!». Хохот стоял страшный все три часа. Ну не ложится украинский язык на итальянскую оперу — ее надо исполнять на языке оригинала. Сейчас наши солисты с мировыми именами поют и на итальянском, и на английском, и на французском — так и должно быть: на перевод это искусство не рассчитано.
«РАЙКИН СКАЗАЛ: «У ТЕБЯ СЛИШКОМ КОРОТКАЯ ФАМИЛИЯ, ЕЕ НЕ ЗАПОМНЯТ. ПРИДУМАЙ ЧТО-НИБУДЬ ПОДЛИННЕЕ»
— У Александра Розенбаума есть очень хорошая песня об Одессе с такими словами:
Город солнца и акаций,
моряков и Ромы Каца —
в общем, то, что доктор прописал...
— Да? (Удивленно). Первый раз слышу.
 Трое, не считая лошадки... Легенды эпохи: Виктор Ильченко, Роман Карцев и Михаил Жванецкий. Одесса, 80-е годы |
— Тем не менее почему Рома Кац Романом Карцевым стал? Плохо было с такой фамилией на эстраде?
— Думаю, и до сих пор не хорошо. Мне было 22 года, когда я пришел работать к Райкину, и Аркадий Исаакович просто предложил: «Понимаешь, у тебя слишком короткая фамилия, ее не запомнят. Придумай что-нибудь подлиннее».
— Какой тонкий юмор!
— Мне моя фамилия очень нравится, она красиво звучит, но что было делать — пришлось подчиниться.
Ой, сейчас что-то расскажу — обхохочетесь. Как-то мы с Витей Ильченко, с которым 30 лет прожили вместе, приехали сюда в Киев на очередные гастроли. Нас вызвал министр культуры (по-моему, Безклубенко) i каже: «Хлопцi, треба, щоб хтось з вас виступав українською мовою. Давай ти, Iльченко». Ну, а хотя фамилия у Вити подходящая, по-украински он ни слова не знал.
— Он же уроженец Воронежской области...
— ...да, вырос в России, и в одесском институте его даже от украинского освободили. «Витя не справится, — сказал я министру, — могу я». Тот аж поперхнулся: «Ты — не надо! Не надо!».
...У меня вышла книжка «Малой, Сухой и Писатель»...
— ...то есть Карцев, Ильченко и Жванецкий...
— Да (только не подумайте: я ее не рекламирую, потому что все равно купить невозможно — все уже продано), и там рассказываю обо всех нас. Немножко про Мишу, про Витю, про Райкина, а посвящена эта книга моим родителям. У меня уникальная была семья: мама-коммунист и папа-футболист (по ночам он слушал вражьи «голоса», а мама, накрывшись одеялом, его за это ругала). Придя домой после собрания, где партийцам читали секретные письма, она просила: «Расскажи, что передает «Голос Америки». Отец в ответ: «А ты расскажи, что в закрытом письме было». В результате они начинали друг другу пересказывать все, что узнали, а спали мы в одной большой комнате — я за ширмой, и, сами понимаете, слышал все.
— Мать убежденной была коммунисткой?
— Ну как? Не ортодокс — просто стахановка. Ее посылали в Москву, водили в Мавзолей, приглашали в президиумы... Она из культурной семьи, имела хорошо подвешенный язык. Ее отец (я ни одного своего деда не видел — все погибли в войну) был кантором в синагоге, а мой папа в молодости жил на Молдаванке — это вам не институт благородных девиц.
— Босяки, биндюжники, налетчики, шулера, проститутки...
— Точно, но папу с братьями даже там уважали — он знал самого Беню Крика... Интересно, что когда ему давали пенсию, не могли разобрать, сколько у него было профессий и какую сумму назначить: каждые три месяца он менял работу. А вообще папа — профессиональный футболист, до войны играл за Тирасполь (заставили, когда призвали в армию). Был левша, но правой бил — дай Боже! После войны играть уже не мог — сказались ранение, контузия — и в футбольных матчах он был судьей.
— Вы слушали мамины сказки о скорой победе коммунизма и одновременно впитывали информацию от отравленного антисоветскими передачами отца, — как это все совмещалось?
— Ну нет, мама не твердила мне о победе коммунизма — она нормальным была человеком и недостатки той жизни видела... Ее избрали секретарем парторганизации большой фабрики, но не из-за особой идейности — время было такое... Все мы вступали тогда в комсомол, во что-то верили... К концу жизни она поняла, что к чему, разобралась, но поздно.
«ЧЕМ ДЕТСКИЕ ГОДЫ ЗАПОМНИЛИСЬ? ПОСЛЕВОЕННЫМ ГОЛОДОМ»
— Чем вам запомнились детские годы?..
— (Вздыхает). Послевоенным голодом. За хлебом стояли ночью попеременно — я, папа, мама, а мимо шли пленные немцы — в деревянных колодках, с кошелками. Когда они подходили близко, стоял страшный грохот — мостовая-то была булыжная, а очередь, засыпанная снегом, почти не шевелилась...
Наш двор был расположен между оперой и Канавой — районом, где жила голытьба. Оставшиеся без родителей ребята всех возрастов собирались в банды: когда они выходили, улица пустела. Тусовались за оперным театром в скверике, который назывался на французский манер Пале-Рояль: били лампочки, играли на гитаре, выпивали, и раза два в день оттуда выскакивал в кальсонах чернявенький араб или индус и бежал босиком по снегу в порт на свое судно.
 «Вы не знаете, как пройти на Дерибасовскую?». — «На Дерибасовскую, молодой человек, не спешат... По Дерибасовской гуляют постепенно...» |
— Кого-то из загулявших моряков могли там, наверное, и порешить?
— Зачем? Снимали одежду, забирали сигареты, обувь, валюту и отпускали с Богом.
У меня был хороший знакомый из этой компании — рыжий, в веснушках, лицо красное от загара. Ему было лет 13-14, и когда я шел в школу, рыжий сжимал меня в своих объятиях: «Ты чего сегодня опаздываешь? Я уже полчаса тебя жду, замерз». С этими словами он открывал мой ранец, вынимал оттуда сверток с едой, который мама давала мне в школу, и на моих глазах, чавкая, быстро пожирал котлету, запивая компотом из сухофруктов. Затем отдавал ранец и бил под зад ногой: «Все. Иди учись. Завтра не опаздывай».
На следующее утро я шел другой дорогой, окольной, через мост, но он был тут как тут. «Хенде хох! Хотел меня обидеть, пытался надуть? Смотри, я разозлюсь. Что там у нас сегодня?». Вынимал сверток, доставал ножку от курицы, огурчик, хлеб. «Ой, как вкусно!». Он глотал, не разжевывая, как баклан. «Все. Учись. Завтра какой дорогой пойдешь?» — и жутко хохотал.
— Как же этот пацан вас выслеживал?
— Потом я узнал, что он каждый день шел за мной от самого дома. Иногда в школу меня провожал отец, и тогда рыжий испарялся, хотя я чувствовал, что он за нами следит. Как-то папа решил проверить, хожу ли я в школу, и трапеза произошла на его глазах. Отец подошел, дал ему по шее: «Еще раз сожрешь, будешь в тюрьме завтракать — понял?». — «Папаша, — сказал рыжий, — не берите меня на понт. Я же его не трогаю, я только кушаю. Ваша жена прекрасно готовит — может, пригласите меня на обед?». Захохотал и скрылся во дворе. Раздался свист, знакомый всему городу, и человек 15 вышли из двора и клином направились в Пале-Рояль.
Несколько лет я его не видел, даже спрашивал у пацанов: «Где рыжий?».
— Вам без него было грустно?
— Я к нему просто привык, к тому же он всем говорил: «Кто тронет артиста, будет иметь дело со мной».
Года через два он появился. Вырос, окреп, правда, уже был не рыжий, а лысый, в наколках. Подошел ко мне, поздоровался. Хотел вернуть деньги за еду, покраснел (они, рыжие, всегда краснеют), сунул какой-то сверток и скрылся. Дома я развернул бумагу — в ней оказался пистолет. Пришлось спрятать его во дворе в туалете, а вскоре стоял у ворот, и мимо меня бежал рыжий, а за ним два милиционера. Он мне подмигнул, и больше я его не видел. Жаль — ведь это была та Одесса, Одесса моего детства...
«КАЖЕТСЯ, ЛЕНИН БЫЛ ПРАВ...»
— Сегодня — так было и вчера, и наверняка будет завтра! — для многих слово «Одесса» звучит как пароль. Перед глазами сразу возникает картинка, созданная талантливыми одесситами: Ильфом — Петровым, Олешей, Багрицким, Чуковским, Жванецким, Карцевым — Ильченко. Сейчас Одесса, в которой вы выросли, сохранилась?
— К сожалению, теперь это совершенно другой город. Кстати, знаете, почему я с такой прической? (Артист сильно зарос. — Авт.). Буквально отсюда еду сниматься в фильме по сценарию одессита Гарика Голубенко. Потрясающий парень — после Жванецкого № 1: по мотивам его рассказов и решили сделать картину. Там оживает Одесса 50-х, 60-x, 70-x... На мой взгляд, это очень забавно, а уж как зритель оценит — посмотрим. Я играю прожженного одесского бюрократа — из тех, что при всех властях на плаву. В конце фильма к нему приходит парень и говорит: «Столько лет прошло, а вы не изменились», и я произношу фразу, которую сам придумал: «Да, молодой человек, Одесса изменилась, а я нет».
...Конечно, изменилась, причем в худшую сторону. Имею в виду не красивые дома, универмаги и отремонтированные кинотеатры — что-то худо-бедно делается, но... Роскошный морской вокзал — и ни одного парохода! В Одессе! Там и казино, и гостиница — все есть, кроме судов, на которых я всю жизнь плавал. Это была потрясающая линия: Одесса — Батуми — Сухуми, мы были молоды, и как же нас в этих городах принимали! Когда мы ложились спать и плыли из Батуми обратно в Сухуми, друзья-грузины на машинах нас обгоняли и утром встречали на берегу. Легкий завтрак, то-се — ну что вы!
Сейчас я тоже плаваю, но уже из Москвы или Питера. Хожу вокруг старушки-Европы, правда, делаю это с какой-то тоской. Был там не один раз, и отправляюсь в круизы только для того, чтобы мир повидали дети и внуки.
— Почему же Одесса стала другим городом?
 «У нас с Витей не приняли ни одной программы. А сделали мы, между прочим, 13 спектаклей» |
— Нет судов. Одно время и рыбы не было — можете себе такое представить? Это же главная пища одессита: и люди ели, и кошки — и все были довольны. Вдруг лет 25 назад ее запретили продавать: по Привозу ходила женщина с необъятной грудью и доставала оттуда рыбу — называлось «из-под полы». Сейчас какой хошь навалом, но килограмм камбалы стоит 25 долларов — с ума можно сойти! Красная цена ей была пять рублей. Нет, я не то что сравниваю — понимаю, что нельзя и не нужно возвращаться назад, но иногда думаю: кажется, Ленин был прав, говоря про «один шаг вперед, два — назад»...
— ...а то и, не дай Бог, три...
— Именно этим сейчас занимается руководство России (об Украине из вежливости промолчу)...
В принципе, архитектурные новшества Одессы меня не очень волнуют... Куда бы ни забросили меня судьба и профессия, везде спрашивают: «Ну как вам у нас?». Я видел Прагу, Лондон, проехал 30 американских городов, но первым делом везде смотрю, какие там живут люди, как меняются. Интересует публика — в смысле, народ. В Одессе я хожу на Привоз, гуляю по улицам, в Москве езжу в метро — мне это нравится.
— Другой тем не менее воздух в Одессе, иные разговоры на улицах...
— Конечно. Недавно фланирую по Дерибасовской, а какая-то женщина обгоняет и из-за моего плеча здоровается. Я удивился: «Как вы меня со спины узнали — вы же шли сзади?». Она: «А вы со всех сторон одинаковы». Понимаете?
Как-то прилетел в Одессу, а никто в аэропорту не встретил. Таксисты увидели: «О! Привет! Давай мы тебя отвезем». Я стал отнекиваться: «Не надо, встречающие сейчас приедут — они, видно, опаздывают». Один подошел: «Домчу за полцены», второй подкатился: «За четверть цены в лучшем виде доставлю». — «Ребята, — говорю, — я не могу подвести людей: они приедут, а меня нет». Тут третий берет меня под руку и почти силой отводит к своей машине: «Отвезу бесплатно, только ты будешь меня слушать». Я согласился: «Ну ладно, поехали».
Он целую экскурсию мне устроил. Подвез к роддому: «Вот здесь я родился — вес три килограмма 500 граммов». Показал школу: «Тут я учился, пока нас в 10 классе не соединили с девочками»... Остановился у загса, где женился и развелся, потом на кладбище завернул — показать, где могилы его родственников. Я слушал его с таким удовольствием — это был бесплатный концерт (а одесский разговор — он тональный, требует точности воспроизведения).
Только через полтора часа таксист привез меня, наконец, в гостиницу. «Я тебе надоел?» — спросил напоследок. «Да нет, Боже упаси». — «Ну хочешь, завтра опять приеду?». И, помолчав, добавил: «Знаешь, у меня родной брат уехал в Америку лет 30 назад. Живет вот так (показал выше головы), а я здесь остался и живу вот так (показал по шею). И что, из-за такого кусочка я должен уезжать?».
— Это и есть Одесса!
— Вернее, то, что от нее, слава Богу, осталось. Сейчас я плохо Одессу знаю... Приезжаю на «Юморину» — это один-два дня, а там же надо крутиться, жить. Правда, молодежь принимает прекрасно: я даже иногда не могу выйти на улицу — сразу обступят...
«МОЛОДОСТЬ, УПРУГОЕ ТЕЛО, СТОЯЧАЯ ГРУДЬ В ПУПЫРЫШКАХ — И ВПЕРЕД!»
— Догадываюсь, чем вы их берете, — кто еще может так рассказать об особенностях одесского секса?
— Это меня друг подбил, который издает журнал «Секс и мы». Позвонил: «Роман, напиши о сексе». Я ему: «Юра, ты что сдурел?». Он: «Я обращался к Мише — Миша не хочет». Что ж, начал я вспоминать...
— ...и поняли, что молчать не имеете права?
— Понимаете, секс в Одессе ничем не отличается от секса в Перми или в Новосибирске — разница только в том, что на юге лето длиннее и много зелени, особенно кустов. В Одессе секс начинался в шесть-семь часов вечера, когда все судорожно искали хату. Есть хата — есть секс, нет хаты — есть парк. Хорошо, если лето: природа спрячет, а самое большое несчастье — это осень, зима. Колготки, гамаши, брюки, свитера, хотя есть вариант — дачи. Родители греются дома, а мы на даче. Бутылка крепыша, шпроты, холодный матрас, молодость, упругое тело, стоячая грудь в пупырышках — и вперед! Не говорю о зажиточных — у них все условия: бани, горячая вода, бассейн, шашлык, шампанское, — а рабочей молодежи что делать?
— Вы разве к пролетариату себя относили?
— Конечно. Трудовую карьеру я начинал наладчиком на швейной фабрике. Зарплата низкая, хаты нет, зато объект секса имеется. В моем цеху 80 девиц — большинство из деревни. Кровь с молоком, все торчком... Работали они в жару 30-35 градусов: крыша плавилась, моторы плавились, духота... Девчонки раздевались и сидели в трусах и черных лифчиках — возле каждой стояло ведро с водой, и они периодически обливали себя с ног до головы. От их тел шел пар, и меня, пацана, бросало в дрожь. Особенно было интересно подлезать под станок починять ремень. Отверткой я щекотал их между ногами — стоял хохот. Такая игра!.. Многим это нравилось, и они частенько подзывали меня еще починить ремень.
— Девушка ваша была красивая?
— Фантастически — когда я шел с ней по Дерибасовской, все на нее смотрели. Меня никто еще тогда не знал, а с ней, как оказалось, знаком был весь город — та рабочая молодежь, у которой тоже не было хаты.
Слава Богу, зима быстро заканчивалась и начиналось лето: парки, пляжи, палатки, музыка до утра — Ободзинский, Магомаев, Утесов, ночные купания. В отличие от сегодняшнего дня в Одессе было много круизов, катеров, лодок, куреней (это небольшая хата на берегу с топчаном, консервами и, конечно, с крепышом). Владелец куреня чувствовал себя королем — у него был большой выбор. С утра он ходил между телами и выбирал (а какие это были тела!) — рассказывал пошлые анекдоты, покупал мороженое и записывал на животе свой телефон.
Где-то часов в девять вечера солнце садилось в воду. Пары шли в курень, включалась музыка...
Бывало, он заходил в курень три раза в день...
— И так все лето!
— Само собой. Особый человек был спасатель на пляже — скольких он спас! У него была закрытая будка на сваях. Весь день его не было видно и слышно, и только часов в шесть вечера раздавалось: «Внимание, внимание! Говорит радиоузел пляжа «Аркадия». Девочки, до завтра!».
Почти все девушки носили легкие платьица без трусиков, и когда кому-нибудь приспичивало, проблем не возникало, ну а если трусики и были, они так просвечивали, что все знали: эти трусики из Сингапура, куда заходила китобойная флотилия «Слава».
О том, что в Одессе красивые девушки, уже известно повсюду: и в Америке, и в Сирии, и в Анталии. Я не был в Бразилии, но уверен: если бы их карнавал разрешить в Одессе...
Знаете, мой дорогой, как бы ни обнажали грудь и попу группы «Кефир», «Ряженка» и «Сгущеное молоко», как бы эти поющие трусики себя ни называли, по сравнению с одесскими красавицами они тянут на пэтэушниц. Одесситку можно было раздеть, снять с нее все, и если ты ей не нравился, звучала фраза: «А хуже тебе не будет?».
— Почему хуже?
— Так говорят в Одессе: это значило — отвали. Зато сегодня секс стал индустрией. В Одессе есть военное училище, где арабов учат военному делу, а в свободное от военного дела время они снимают в гостинице ресторан, загружают туда 30-40 девиц разного поведения, сидят, выпивают, танцуют, ведут их затем в нумера...
— Теперь я, кажется, понимаю, почему это училище недавно решили перевести во Львов...
— Ну да — они ж увозили наш генофонд! Многие одесситки стали арабками: кто второй, кто четвертой женой, и где-то на Аравийском полуострове наши девушки с тоской вспоминают Одессу, курень и Приморский бульвар, где возле знаменитой Потемкинской лестницы в парке они целовались так, что было слышно на Дерибасовской. В том парке ходили милиционеры с фонариками, высвечивали голые попы и кричали: «Шай-бу, шай-бу!». Самые удачливые брали палубные билеты на теплоход «Нахимов»...
— ...царствие ему небесное!..
— ...на котором ходили в Ялту и обратно. Ночь любви, луна, крепыш, музыка... «Нахимов» качался не от волн, а от секса, о котором какая-то тетка сказала, что его у нас нет. Я тоже этой плавучей хатой пользовался. У меня была швея — красивая и опытная, мне было 20, а ей 15, она была из приличной семьи (родители врачи), и она знала все. Те, кто побогаче, брали каюты: вот где не проверяли паспорта, как в гостинице, и ты мог взять с собой кого угодно, даже жену. Представляете, семь суток: Сочи — Сухуми — Батуми — Ялта и обратно...
— ...если сможешь...
— ...семь суток не спали, общались, любили... Лучшего места для секса нет. На берегу в Одессе, — в кустах, на песке — но все же страстно и темпераментно, а потом бросались в море и, лежа на спине, глядя в звездное небо, шептали: «Господи, как хорошо!».
— Когда вы уже посолиднели, стали известным артистом, у вас случались романы?
— Ну кто же о таких вещах вслух говорит? Помню, на Молдаванке снимали картину «Биндюжник и король» по Бабелю. В грязном старом дворе висело белье, бегали куры, и вот после съемки сидим усталые, отдыхаем, курим на ржавой мансарде, где гримировались, и вдруг заходит солнце, в лучах которого появляется Она — в прозрачном шифоновом платье, на высоких каблуках... Видимо, эта девушка снимала там комнату. Под взглядами всей съемочной группы незнакомка спустилась по лестнице и пошла к воротам. Туда подкатил старый «жигуль», она села в машину и уехала, послав нам воздушный поцелуй, а Евгений Александрович Евстигнеев, глядя ей вслед, задумчиво произнес: «Как же мы теперь без нее?». Вот это Одесса, и оставьте меня в покое, и не морочьте мне голову со своим сексом!
«В ШТАТАХ Я МНОГО РАЗ ВИДЕЛ АНАЛОГИ «КАМЕДИ КЛАБ» — ТОЖЕ ДИКАЯ ПОШЛОСТЬ»
— Нынешняя молодежь, наверное, знает уже вас по кино больше, чем по эстраде...
— Или по кино, или по каким-то рассказам. Пусть что-нибудь, но осталось — для меня это самое главное.
— Сегодня многие тинэйджеры уже не ответят, кто такие Ленин или Высоцкий, — что уже говорить о кумирах, на которых росли целые поколения? Думаю, что и о Райкине мало кто слышал...
— Даже о Чаплине понятия не имеют, а ведь чтобы оценить его игру, не нужно учить язык. Этот юмор — хотя он довольно тонкий — не требует каких-либо объяснений, здесь все и так видно, и тем не менее мои внуки абсолютно не знают Чаплина! Сын и дочь, которым по 30 с хвостиком, еще ничего, а уже их потомство смотрит «Камеди клаб», «ДурДОМ-2», вашу Сердючку...
В принципе, я понимаю, откуда это идет, — на телевидении, к сожалению, все деньги решают. Конечно, есть там и прекрасные программы, такие, как «Танцы на льду». Слава Богу, что молодежь интересуется фигурным катанием, шоу на паркете... Я могу не понимать, что происходит в передачах «Минута славы» и «Фабрика звезд», — а для них это нормально: они все подряд смотрят и на этом, увы, вырастают.
Мы на книгах воспитывались, я в библиотеки ходил до и после школы, а иногда и вместо, читал запоем. Уже работая у Райкина, заочно учился в ГИТИСе: проштудировал всю западную литературу, все пьесы... Мне очень нравилось узнавать что-то новое в изобразительном искусстве, в музыке — во всем, и это помимо школы Райкина, которая для профессии крайне важна...
Без школы вообще ничего не возможно, скажем, бывшие кавээнщики из «Камеди клаб» — ребята способные, но они, на мой взгляд, так и остались командой КВН, только в ухудшенном варианте, потому что их шоу, очень пошлое и малоинтересное, рассчитано на примитивную публику. Да, к ним уже привыкли, они в эту систему вошли, но мне больше зрителей жалко, которые там сидят, и потом, это же все заимствовано у американцев.
В Штатах я много раз видел аналоги «Камеди клаб» — тоже дикая пошлость. Наши умельцы взяли прием и сварганили собственную программу. Ну да ладно, Бог с ними — эти люди просто зарабатывают. Кто как может, так и выживает. Масса прекрасных драматических актеров снимаются у нас в сериалах, но я понимаю — им нужны деньги. Сейчас такая жизнь, что они, если в театрах еще и играют, то исключительно для себя, а в принципе, одни и те же лица кочуют из фильма в фильм.
— Этот поток выхолащивает?
— Нас — меня! — уже не выхолостит, а вот для молодежи это чревато. В Ленинград я приехал в 22 года, когда театр Товстоногова переживал расцвет: там играли Юрский, Копелян, Стржельчик, Смоктуновский, Доронина, Шарко, Басилашвили, Борисов ваш киевский — ну что вы, каждый человек — целый театр! Сейчас могу назвать от силы десяток таких актеров по всей России, а тогда столько было в одном коллективе.
— Поразительно все-таки: в той затхлой атмосфере появлялись яркие личности, незабываемые спектакли и пьесы, а сейчас все можно и ничего подобного нет...
— Вы знаете, в тюрьме люди тоже иногда удивительные вещи изобретают. Сидят, что-то выдумывают, выпиливают...
— Не при нас будь сказано!
— Это случается всегда, когда есть сопротивление, а у нас же с Витей Ильченко не приняли ни одной программы. Ни одной! А сделали мы, между прочим, 13 спектаклей.
«НА РАЗОГРЕВЕ У НАС РАБОТАЛИ ПУГАЧЕВА, БОГАТИКОВ И РОТАРУ»
— Худсоветы преодолевали с боем?
— В первый же наш приезд в Киев 18 концертов в Октябрьском дворце сняли. Мы привезли спектакль «Как пройти на Дерибасовскую?» — это такой юмор, такой шлягер: что крамольного они там нашли? Не знаю! Киев всегда Одессу давил, и хотя киевскую публику я очень люблю...
— ...местные чиновники были — не дай Бог!
— Долбодубы — я их так называл. Это был ужас: нам запрещали играть «Ликероводочный завод». «Шо, у нас вся страна пьеть?» — возмущался начальник Управления культуры. Даже когда в Москву переехали, там тоже первый спектакль Жванецкого закрыли (потом, правда, смилостивились). И второй спектакль по Чехову (мы его с Любой Полищук играли) зарезали. Вот Хармса почему-то вдруг разрешили.
— Не поняли...
— Знаете, мы все равно выкручивались. Что-то не пропускали в Одессе — везли это в Киев, рубили там — показывали в Москве. По сути, у нас ничего не пропадало — мы сыграли полтыщи вещей, я прочитал примерно 100 монологов. Увы, записей сохранилось мало: в ту пору не было возможности ездить и одновременно снимать, записывать. Я вот наскреб материала на три диска: на двух — наши выступления с Витей, на третьем — спектакль «Моя Одесса». Порой слышу, как какая-нибудь певица говорит: «Я сейчас презентую 15-й диск». «Боже мой! — думаю. — Откуда их столько? Что, чего?». Еще и в Лондоне где-то записывают...
— Я еще застал несметное количество ваших записей на магнитофонных бобинах (многие уже и не знают, что это такое!), которые ходили по рукам. «Вы не скажете, как пройти на Дерибасовскую?», «Полкирпича», «Авас»...
— К сожалению, то, что на этих пленках было, восстановлению не подлежит.
...Ой, вы меня в самом начале за оперный спрашивали, и я вспомнил. Когда мы втроем: Миша Жванецкий, Витя и я — ушли от Райкина, вернулись в Одессу, но нам разрешили играть только одно отделение, «Второе нельзя!» — сказали. Кто это придумал, не знаю, но срочно нужно было найти хоть кого-то... До этого с нами работали на разогреве Пугачева, Богатиков и Ротару — мы играли второе отделение, а они первое (тогда, году в 70-м, их еще мало кто знал, но уже было видно, что певцы очень способные). В общем, мы мыкались-мыкались (кого ни возьмем, не стыкуемся с ними никак), и вдруг приходят четыре огромных амбала и...
— ...начинают вас бить...
— Нет, начинают петь, да так, что мы с Витькой обалдели. Это были Саша Ворошило, Ваня Пономаренко, Коля Огренич и Толя Бойко...
— Хорошие, однако, ребята!..
— ...в разное время ставшие лауреатами конкурса имени Чайковского: кто занял первое место, кто второе, кто третье... Жили они впроголодь, как и мы. Из дому им присылали сало или какую-нибудь колбасу, но хлопцы здоровые, есть хотят — вот и решили подработать. Напрокат взяли четыре фрака, и мы поехали — я уже не скажу куда. Успех они имели колоссальный: итальянское бельканто (напевает мелодию), голоса потрясающие, но платили за концерт гроши: мы получали, по-моему, восемь рублей, а они шесть.
Приехали сюда, в Киев, и нас поселили прямо на Крещатике (не помню сейчас, как называлась гостиница). После концерта, а прошел он прекрасно, взяли бутылку водки и три бутерброда — все, что могли купить. Сидим в номере, отмечаем... Дело было летом, окна распахнуты настежь, а ребята подвыпили и затянули вчетвером «Розпрягайте, хлопцi, коней». Потом пошли другие украинские песни, и так они в четыре голоса выводили — прямо как Паваротти, Каррерас и Доминго (ну, может, репертуарчик немного похуже). Под гостиницей уже целая толпа собралась, а они поют, им снизу хлопают, а они поют. Я шутя вышел с шапкой, люди начали рубли и трешки кидать... Набросали доверху — мы потом на эти деньги неделю еду покупали. Самое интересное, что когда через день, после следующего концерта, мы опять окна открыли, снизу стали кричать: «Эй вы там, закройте рты! Перестаньте шуметь — что вы распелись?».
«ТЫ ЧТО, — СПРОСИЛ РАЙКИН, — ПОНИМАЕШЬ В ЮМОРЕ БОЛЬШЕ, ЧЕМ Я?». — «ВИДИМО, ДА!» — ОТВЕТИЛ Я И ТУТ ЖЕ НАПИСАЛ ЗАЯВЛЕНИЕ ОБ УХОДЕ»
— Аркадий Райкин: человек-эпоха, грандиозный артист... Как считаете, вам со Жванецким и Ильченко посчастливилось у него работать или сегодня вы сожалеете об этих годах, потому что расстались с ним плохо?
— Нет, ну что вы, Райкин для нас по-прежнему царь и Бог, великий актер, которого мы наблюдали в непосредственной близости... На протяжении семи лет я же стоял за кулисами каждый день.
— Представляю, какая школа!
— Это даже больше, чем школа: ты видишь мельчайшие нюансы, подмечаешь, что он сегодня делает не так, как вчера, — все это собирается по крупицам и откладывается. Мало того, он же взял нас из самодеятельности, без теарального образования (я вообще говорил с сильнейшим одесским акцентом — сейчас немножко лучше)... Следом за мной приехал Витя, потом Миша — так мы и объединились.
— Вы все-таки были провинциалами?
— Ну разумеется — Одесса все равно провинция, пусть и известная на весь мир.
 «Райкин никого не удерживал, и вообще, люди сами от него не уходили. У него весь Советский Союз в авторах был...». Жванецкий и Райкин, 60-е... |
— Райкин немножко вас обтесал?
— Даже не столько он (хотя Аркадий Исаакович тоже приложил к этому руку), сколько Ленинград. Я же вам говорю: мы смотрели все спектакли БДТ, а потом, когда у нас появился собственный репертуар, как где-то премьера, так Карцева с Ильченко звали. Участвовали во всех вечерах театральных: у Акимова, в Москве у Эфроса, в «Современнике» — где только можно. Безусловно, мы все равно считали себя театральными актерами, у нас действительно была школа, но учили нас также атмосфера в театре, уровень общения, поездки за границу.
Меня единственного Аркадий Исаакович допускал слушать, как он репетирует монологи, а это очень интимная вещь — по себе знаю. У меня монологов много (я вообще был в этом жанре мастером и сейчас работаю в нем один). Для нас было важно все: отношения Аркадия Исааковича с женой, культура театра и личная... Не дай Бог от тебя будет пахнуть перегаром...
Один раз в Одессе он меня выгнал со сцены. Я жил у мамы, она сделала мне котлетки с чесночком, и, сытно отобедав, я пришел играть с ним интермедию. Райкин потянул носом: «Ты что, ел чеснок?» — оторвался от текста. Ну, думаю, импровизирует. «Да, Аркадий Исаакович, — говорю, — котлетки у мамы». Он хмыкнул: «Ну так иди доешь», и мне пришлось уйти со сцены, он доиграл один.
...Райкин очень много нам дал, и я бы не сказал, что расстались мы со скандалом.
— Да, а я слышал, будто напоследок вы ему нахамили...
— Боже упаси! Единственно, когда первый раз уходил, сказал ему, что понимаю юмор больше, чем он.
— Ничего себе!
— Мы тогда репетировали Жванецкого — первый в театре Мишкин спектакль «Светофор», замечательный по остроте, по всему, а ставить его Райкин пригласил режиссера из Ленинграда — пожилого человека, который Одессы не видел. Райкин ее тоже не знал, поэтому и у него не всегда получалось, хотя как гениальный человек он чувствовал: мы с Витей все делаем точно. Мы ж ничего не играли — просто разговаривали, как привыкли, а я же любил импровизировать.
Каждый раз, приходя на репетиции, приносил новый вариант, и так раз 15. Райкин начинал кипятиться: «Рома, остановись, ну сколько можно!». Есть просто в драматическом искусстве такой закон: что-то нашел — закрепи, а потом иди дальше, но меня все время несло, я что-то придумывал, продолжал экспериментировать, причем иногда новый вариант был гораздо хуже прежнего.
Словом, однажды он подошел раздраженный: «Вы не то делаете». Я возразил: «Аркадий Исаакович, мы попробуем». Райкин разозлился: «Ты что, понимаешь в юморе больше, чем я?». — «Видимо, да!» — ответил я и тут же написал заявление об уходе прямо на сцене — Миша и Витя не успели мне даже моргнуть.
— Ну и характер!
— Что делать — я вспыльчивый, я одессит. Это сейчас немножко уже успокоился.
— Райкин это заявление подписал?
— Подмахнул моментально, и на следующий день я уехал в Одессу.
— Странно, почему же Аркадий Исаакович не попытался вас удержать? Все-таки артист вы хороший...
— Райкин никого не удерживал, и вообще, люди сами никогда от него не уходили. Я, кстати, через полтора года вернулся. Вот когда мы уволились уже втроем: Витя, Миша и я, — это очень его разозлило. Очень, очень! Все-таки он нас уважал, брал на свои левые концерты...
— ...и на Жванецком держался, в общем-то, весь его репертуар...
— Ну нет — Мишин был только один спектакль: все. У Райкина весь Советский Союз в авторах был, а ушли мы, потому что поняли: пора. У нас уже появился собственный репертуар, мы были в возрасте...
«ИЗ ОДЕССЫ МЫ УЕЗЖАЛИ НА ГАСТРОЛИ НА ВОСЕМЬ МЕСЯЦЕВ — В РЕЗУЛЬТАТЕ ДЕТИ ВЫРОСЛИ БЕЗ МЕНЯ»
— Словом, выросли из коротких штанишек. Он вам потом мешал, пытался ставить подножки?
— Что-то там с Мишей происходило, немножко со мной, но я не хочу об этом. О Райкине вспоминаю только хорошее...
— Но при нем лично вас в тень задвигали? Было такое, что есть мэтр, а остальные пусть знают свое место?
— Как бы вам объяснить? Вот смотрите: в киевском «Динамо» блистал в нападении Шевченко (я взял пример из футбола, потому что его люблю). Он был такой один, — ну, может, еще Ребров! — и когда выходил на поле, вся команда играла фактически на него.
— Тут та же история?
— Да. Да! Так же было, когда Блохин забивал, Бурячок... (Я могу долго фамилии перечислять, потому что и киевский, и одесский футбол хорошо знаю). В театре все должно строиться именно на таком принципе, и когда вместе собирается много звезд, это очень плохо. Вы же видели, как сборная Советского Союза играла или сейчас — сборная России. Каждый тянет одеяло на себя, им трудно умерить амбиции. Другое дело, когда есть команда.
Я вот сказал, что мы с Райкиным на левые концерты ездили... Представляете, Аркадию Исааковичу тоже на жизнь не хватало.
— Но это же было опасно тогда, правда?
— Опасно, но мэтра никто не трогал.
— Сколько за левый концерт платили?
— Бросьте, смешно сказать. Нам отстегивали 19 рублей, а сколько Райкину, не знаю — деньги его не считал, но вряд ли он просто так ехал в Баку, в Одессу, в Ташкент летом, в самую жару. У нас уже были вещи, которые стали шлягерами: «Авас», «Кассир и клиент», «Везучий и невезучий», — и мы давали ему отдохнуть. Не скажу, что это было на его уровне, но достаточно хорошо. Он нам звонил вдруг где-то в июле: «Поехали в Донецк». — «Мы отдыхаем, Аркадий Исаакович». — «Все, собрались — завтра концерт».
 «Райкин для нас по-прежнему царь и Бог, великий артист... Меня единственного он допускал слушать, как репетирует свои монологи» |
— Это правда, что он еще с фронта дружил с Брежневым?
— Исключено: дружба с генсеком, как и с любым вершителем судеб, зачастую плохо кончается. Нет, во время войны Райкин выступал на Малой земле перед солдатами, а Брежнев командовал фронтом, и наверное, они виделись. Может, общались, здоровались: тогда оба попроще были — это потом уже...
— Тем не менее, насколько я знаю, вопрос о переселении театра «Сатирикон» из Ленинграда в Москву Леонид Ильич решил за 15 минут...
— Но до этого Райкин в течение 15 лет не мог переехать.
— А хотел?
— Очень, потому что Григорий Васильевич Романов, бывший первый секретарь Ленинградского обкома, люто его ненавидел.
— За что?
— Не знаю и даже не догадываюсь, чем Аркадий Исаакович навлек на себя начальственную немилость. Так бывает: какой-то человек вдруг на дух тебя не переносит... Райкин это ощущал постоянно — и программы его запрещались, и много всякого было... Кроме того, у него и дочка, и сын жили в Москве, да и вообще, в столице больше возможностей. Мы из Одессы выезжали на гастроли на восемь месяцев, как моряки, — в результате дети выросли без меня, потому что надо было пахать. В течение 30 дней мы давали по 30-40 концертов, а ведь хорошей аппаратуры тогда не было. Рвали глотки, но зарабатывали по 500 рублей ежемесячно — сумму, которая по тем временам позволяла прилично жить...
— ...и даже скопить на «жигули»...
— Ну нет, о машине и не мечтали. Хватало на пропитание, на детей...
— ...на банкеты...
— Ну, это сильно сказано. Я жил за городом — купил там дачу. Сначала хотел со знакомым на пару, а потом одолжил деньги и стал полным домовладельцем. Стол был всегда накрыт, и кто хотел, к нам заходил. Напротив располагался Дом актера «Украина», туда от нас шашлыками тянуло, и когда столовская еда надоедала, отдыхающие приходили покушать. Дом у нас был хлебосольный, жена очень хорошо готовила.
 |
 |
(Окончание. Начало в первой части)
«ЗА 30 ЛЕТ МЫ ПОССОРИЛИСЬ С ВИТЕЙ ИЛЬЧЕНКО ТОЛЬКО ОДИН РАЗ — ИЗ-ЗА ДЕВУШКИ»
— Обычно считается, что на детях прекрасных актеров или представителей других творческих профессий природа отдыхает, но Константин Райкин стал из этого правила исключением. На ваш взгляд, почему?
— Об этом надо спросить у него, но Костя и впрямь актер потрясающий. Недавно виделся с ним на вечере, посвященном его матери Руфи Марковне. Собралось сотни полторы пожилых людей, пришли коллеги, оставшиеся от того театра (к сожалению, многих на этом свете уже нет), и вспоминали о Роме, как все ее называли. Руфь Марковна была уникальной женщиной — полиглотка, интеллигентка...
Одно время я раз в месяц играл у Кости в «Сатириконе» свой спектакль, так что мы с ним... Ну, не скажу, что дружим, но взаимное уважение испытываем. Как раз накануне вечера памяти Ромы я из-за болезни сидел дома и увидел по телевизору спектакль «Синьор Тодеро-хозяин» — испанскую такую вещь. «Костя, — признался ему, — меня уже мало чем удивишь. Я аплодировал Смоктуновскому в «Идиоте», в ленинградском Театре Пушкина кричал «браво» Симонову в его последнем спектакле «Перед заходом солнца», наблюдал становление «Современника», Эфроса, за границей в театрах бывал, но такого даже представить не мог — я преклоняюсь». Ну а он парень скромный, очень воспитанный, и засмущался... Все лучшее от родителей перенял...
Ничего природа не отдыхает, особенно на Косте. Кому-то нравится то, что он делает, кому-то нет, но я этот спектакль никогда не забуду — его Стуруа ставил, по-моему. Так прямо и сказал: «Костя, это гениально!».
— Помню ваше прощальное выступление с Виктором Ильченко в Киевском дворце спорта в начале 90-х годов. Оглушительный успех, шквал аплодисментов...
— (Вздыхает)...и Витя, лежащий на диванчике за кулисами. Очень плохой, уже уходящий...
Наши гастроли были расписаны на весь 92-й год: Америка, Израиль, Германия, Австралия, и когда Витя ушел, я поехал один — благо у меня был репертуар. Когда выходил на сцену, никто еще не знал... (Пауза, в глазах стоят слезы). «Так получилось, — говорил, — что я приехал один», и люди вставали...
Это был настоящий кошмар, но все концерты я отработал, а на обратном пути, когда 16 часов летел из Майами, так вдруг стало тоскливо... Девочки-стюардессы узнали меня и пересадили в бизнес-класс: «Устраивайтесь удобнее, там все равно никого нет». Я попросил: «Дайте, пожалуйста, бумагу», — и начал писать. Такое вдохновение накатило, что ничего не ел и не пил, хотя мне приносили... Перед глазами вся наша жизнь прошла: как познакомились, как работали, как жили...
— Хороший он был человек?
 «Костя Райкин — парень скромный, очень воспитанный и актер потрясающий. Все лучшее от родителей перенял...» |
— Очень! Настоящий интеллигент! В Вите было то, чего мне не хватало: я крайне вспыльчивый, а он, наоборот, спокойный.
— Вы, получается, друг друга уравновешивали...
— Абсолютно, и хотя мы разной национальности, у нас никогда не было из-за этого трений. Моя мама встречала его как родного, когда он приходил к нам, и точно так же меня принимала его мама. Все было вместе: дети, гастроли, отдых, а его уникальный инженерный талант — Витя же все время читал журнал «Наука и техника»! Мы с Мишей танцевали в гостинице с девочками, а он сидел, уткнувшись в очередную статью. Ильченко безумно любил технику и вообще не хотел быть актером. Сперва участвовал с Мишей в институтской самодеятельности, затем пришел в «Парнас» — был такой студенческий театр. При этом в 25 лет стал начальником отдела испытания новой техники Одесского пароходства.
— Вы когда-нибудь ссорились?
— Один раз — из-за девушки, еще в Ленинграде... Она была очень красивая (не помню уже, кто ее привел), и мы начали оба за ней ухаживать — одновременно. В результате побили горшки и неделю не разговаривали, хотя вместе играли на сцене...
— Кому же досталась девушка?
— Мы ее просто выгнали, чтобы не портила жизнь. Безусловно, у нас случались какие-то споры, но все равно: я мог орать, кричать (вспылил же с Райкиным, из-за чего уехал!), а Витя был абсолютно другой.
«ПО-НЕМЕЦКИ ВИТЯ ГОВОРИЛ БЛЕСТЯЩЕ — КАК ПУТИН»
— Высоцкий когда-то пел: «Для меня словно ветром задуло костер, когда он не вернулся из боя». Когда Ильченко скончался, вы ощутили примерно то же?
— (Вздыхает). Уже 15 лет я работаю один, сделал за это время четыре моноспектакля... Сначала Витя приходил ко мне на репетиции, сидел в зале, подсказывал, поправлял, потом уже не мог ходить... Ему я посвятил спектакль «Моя Одесса», который поставил Розовский. Играл его года два или три, и до сих пор какие-то куски показываю, потому что получилось очень удачно. Затем вышел «Престарелый сорванец» (его поставил Миша Левитин, наш друг-одессит, ставший режиссером «Эрмитажа»), потом был «Хармс! Чармс! Шардам...», которого мы играли с Любой Полищук, спектакль Альтова «Зал ожидания»...
— Вы до сих пор жене Ильченко помогаете?
— На свои сольные вечера беру с собой для продажи несколько книг, кассеты и вырученные за них деньги отдаю Тане Ильченко. Трудно даже говорить о тех несчастьях, которые эту семью постигли: то дача сгорела, то сын Витин умер... Помогаем, поддерживаем все время — и Миша, и я, а как иначе? Думаю, и Витя бы так поступал.
— Насколько я знаю, в вашей семье говорили на идиш — почему же, когда вы на нем репетировали, у Ильченко получалось лучше? У него были феноменальные способности к языкам?
— Дело в том, что он оканчивал у себя в Борисоглебске немецкую школу. Недавно я был в Воронеже и обещал заехать на Витину родину, но не получилось — оказывается, от областного центра туда еще 240 километров пилить. Дай Бог, все равно как-то договоримся, может, сделаю даже гастроли, чтобы там побывать — хочу пойти в школу, где он учился. По-немецки Витя говорил блестяще, вот как Путин, — правда, я не знаю, что тот заканчивал...
Когда мы работали у Райкина, жили с Витей в одном номере, и он меня все подбивал: «Давай изучать немецкий». Дал мне много уроков, и я уже простые предложения составлял — благо слух у меня ничего. Мы же играли с ним и на венгерском, и на румынском, и на чешском, и на болгарском...
 «С Мишей мы иногда били горшки из-за того, что я импровизировал. Это и сейчас, к сожалению, случается...». Ильченко, Карцев, Жванецкий, 80-е годы |
— ...да вы что!..
— ... сделали даже часовую программу на хорошем английском — должны были выступать с двумя американскими актерами.
— Это же каторжный труд!
— Над этим проектом работали год, текст уже от зубов отскакивал. Тот же венгерский — весьма сложный язык, но мы на нем шпарили «Авас»...
Вообще, «Авас» имел такой успех, что Аркадий Исаакович не знал, куда в спектакле его вставить: пробовал и в начале, и в конце, и посередине... Венгры минут 20 смеялись... Страшнее всего было в первый раз: если одно слово забудешь — все, падаешь без парашюта, но мы были молоды, имели хорошую память, некоторое нахальство, стремление... Потом шпарили на румынском, а когда приехали в Софию, я раздухарился: «Аркадий Исаакович, монолог буду читать на болгарском». Он отрезал: «Не надо! Я по-русски, а ты по-болгарски? Ишь чего захотел», но прошло какое-то время, и согласился: «Ну давай». И вот я вышел, читаю... В зале хохот стоит сумасшедший, зрители свистят, наша театральная труппа сбежалась...
Смеются, короче, один день, второй, третий... Месяц мы гастролировали, и все это время и в зале, и за кулисами народ ухохатывался. Оказывается, я в своем монологе использовал жест, который в Болгарии имеет другое значение, и как только его делал, люди буквально со стульев падали. Все это знали: и Райкин, и наши актеры, но мне не сказал никто, а я-то думал, что гениально играю. Ой!
«Я НИКОГДА НИКОМУ НЕ ЗАВИДОВАЛ, А ЕСЛИ РЕВНОВАЛ — ТО ТОЛЬКО ЖЕНУ»
— И у вас, и у Жванецкого еще тот характер, что не мешало, однако, столько лет идти рука об руку. Правда, в конце концов вы произнесли историческую фразу: «Жванецкий от меня устал, я работаю с Альтовым». Что-то произошло?
— На самом деле, ничего. В ноябре у меня дурацкий юбилей — 45 лет на сцене, а с Мишей мы вместе все 46, потому что познакомились в 61-м году в театре «Парнас». Его я играю по-прежнему, но с тех пор, как Витя от нас ушел, у меня Театр одного актера, моноспектакли (от миниатюр пришлось отказаться). Не скрою: многие драматические актеры предлагали мне выступать вдвоем, но я на это пойти не мог.
— Как-то нехорошо бы выглядело?
— Нет, дело не в этом: репетировал же Золотухин Гамлета, когда заболевал Высоцкий, но я человек постоянный, даже с одной женой 40 лет — дай Бог ей здоровья, и мне вместе с ней! Не люблю переезжать, менять квартиру, обстановку, привычную еду... Даже когда сюда, в Киев, наведываюсь, обязательно захожу на Крещатике в ресторанчик, где ем котлеты — забыл, как они называются.
— С чесноком?
— Нет, с пюре и огурчиком — это моя любимая еда, и я всегда ее здесь заказываю. Жаль, сегодня из-за вас туда не пойду — задержался, а что касается Миши...
Жванецкий — это наше все, он значит для меня даже больше, чем Райкин, потому что репертуар любого актера определяет автор. Любого — и Райкина, и кого угодно. Ну разве что Чаплин был сам по себе, но это кино — совершенно другое дело. Сейчас почему юмор такой недалекий? Потому что у артистов нет авторов. Мало того, нет на сцене и личностей, к которым можно что-то, так сказать, прикрепить. Вот Жванецкий — личность, Миша до сих пор пишет так, что с ума можно сойти: не исписался, не выдохся. Казалось бы, ему уже с головой хватит, его цитируют в Думе, он получил то, что хотел: популярность, награды... Нет, все равно сидит и работает.
С Альтовым же у нас давно (еще Витька был жив) возник замысел сделать спектакль под названием «Зал ожидания»: вроде в аэропорту все сидят и никуда не летят. Там уже школы открылись, пассажиры рожают детей, взлетная полоса заросла... Не помню уже, наша или Сенина идея была, но мы поговорили и забыли, и вдруг она опять всплыла. Мы с Альтовым встретились и... Много там из моей книжки, я немножко импровизировал: якобы лечу в Одессу, а самолет задерживается, и мне приходится общаться с товарищами по несчастью.
Начинается с того, что я иду через зал и с публикой разговариваю: «Вот не летим, что делать?». Потом поднимаюсь на сцену, гаснет свет и начинается спектакль. Стоят наши сумки, а затем появляются персонажи, которые в аэропорту живут. Там и украинский был монолог, и грузин (такой грустный, потрясающий!) говорит о положении на Кавказе, предлагает вишню — он здесь деревце посадил, оно уже выросло. Вообще, этот жанр позволяет сыграть все: от трагедии до фарса.
— Со Жванецким вы били горшки?
 С Любовью Полищук в спектакле «Хармс! Чармс! Шардам...» |
— Бывало.
— Из-за чего?
— Из-за того, что я импровизировал (смеется). Близко к тексту играл, и это до сих пор, к сожалению, продолжается.
— Ну, а взаимная ревность: кого-то зал принял лучше, кто-то пользуется большим успехом, — была?
— Никогда, хотя с другими это случалось, даже с Райкиным. Я же вам говорю: после миниатюры «Авас» смех не смолкал 20 минут, и все это время Аркадий Исаакович стоял за кулисами и смотрел... Недавно Миша написал мне какое-то поздравление, где напомнил об этом: «Что ты скулишь? Сейчас они вызывают хохот, а помнишь, как вы исполняли «Авас» и зал разрывался, а Аркадий Исаакович стоял сбоку?»... Потом он вошел в «Авас» и мы играли втроем.
— Да?
— Ну конечно — эту пленку все время показывают. С любым может произойти, но я никогда никому не завидовал. Если и ревновал, то только жену, а в искусстве чужому успеху всегда радуюсь. Вот сейчас сижу и думаю: когда же у нас на сцене появится человек, способный меня рассмешить, а то чувствую себя полным идиотом. Сколько всего смотрю, постоянно переключаюсь: то «новые русские бабки», то Сердючка, то еще кто-то — и ни разу не улыбнулся.
— Неужели вы не смеетесь над остротами Петросяна и Степаненко? Может, у вас нет чувства юмора?
— Иногда меня может рассмешить Ян Арлазоров, потому что он театральный актер — у него моссоветовская школа. (Ему скоро исполнится 60, так я даже написал поздравление). Нравятся мне и создатели «Городка» Олейников и Стоянов.
— Правда, хороши?
— Тоже есть школа, хотя заметен некоторый перебор с переодеванием в женщин. Ну сколько можно, а с другой стороны, ребята уже много лет на экране, и где напастись новых идей? Сложно...
«СЕРДЮЧКА — ЭТО ПАТОЛОГИЯ, А С ХАЗАНОВЫМ Я НЕ В ОЧЕНЬ ХОРОШИХ ОТНОШЕНИЯХ — ПО ЧИСТО ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ КАЧЕСТВАМ»
— Хазанов ведь тоже замечательный мастер, хотя и сошел с дистанции. В чем его трагедия, на ваш взгляд?
— В отсутствии автора — от него ушли Хайт, Городинский, и он исчез. Гена пытался потом что-то делать: появлялся то в гриме Сталина, то в гриме Гоголя.
— Как эстрадный актер он может еще возродиться?
— Если появится автор, конечно. Гена на редкость талантливый, прекрасно играет спектакли... Впрочем, я с ним не в очень хороших отношениях — по чисто человеческим качествам.
— Его?
— Ну, разумеется — я-то гораздо лучше.
— Что вы о Верке Сердючке думаете?
— Ой, не кажiть, не кажiть...
— Но почему?
— Патология. Иногда спрашиваю себя: да что же такое? Данилко и в самом деле симпатичный, способный парень.
— Способный или очень талантливый?
— Насчет таланта не знаю, потому что ничего, кроме его разухабистой тетки, не видел. Если бы он мне показал еще что-то, я бы сказал.
— А чем вам не нравится тетка?
— (Разочарованно). Та-а-а! Это всегда будет иметь успех — так же, как любая пародия, независимо от того, плохо она сделана или хорошо. Ну вот послушайте: в свое время все сходили с ума от фильма «В джазе только девушки», а я никогда его не воспринимал и даже не улыбался, когда смотрел.
— С картиной «Здравствуйте, я ваша тетя» та же история?
— Нет, успокойтесь. Кстати, я хотел привести этот пример — вы его у меня с языка сняли. Калягин и Табаков тоже играют женщин, но у них, в отличие от американских актеров, есть драматическая школа и нет патологии. Там все настолько естественно, сделано «изнутри»...
— Ну хорошо: какая патология у Андрея Данилко?
— Опять же у него нет автора. Когда артист еще был «проводницей» и разговаривал с людьми, просто нес какую-то чушь — это одно, а когда он — или она? — запел, я вообще перестал это воспринимать.
— Чем в таком случае объяснить его грандиозный успех?
— Тем же, чем ажиотаж вокруг «Камеди клаб» или «Бла-бла шоу».
— Извините, конечно, но это не тот успех...
— Как не тот? Они собирают 5-10-тысячные аудитории и проходят на ура. У молодежи, конечно...
— А второе место Сердючки на «Евровидении» — это, по-вашему, как понимать?
— (Пауза). Не знаю. Для меня, честно говоря, «Евровидение» — полусамодеятельный конкурс, потому что в Америке каждая вторая баба выйдет и споет так, что вы ляжете и моментально умрете.
— Особенно если черная...
— Сравнивать есть с чем, поэтому фильм «В джазе только девушки» — это неуклюжее кривлянье. Любой фарс должен играться очень серьезно и натурально, и говорю это не потому, что придираюсь, — высказываю свое ощущение.
 «Моя нынешняя программа называется «Ностальгия» — нельзя забывать то хорошее, что было» |
— На мой взгляд, в высшую лигу советского юмора входят Райкин, Жванецкий, Карцев — Ильченко, Хазанов, Задорнов... Вы этот список продолжить можете?
— Были еще Миронова и Менакер — тоже актеры с драматической школой, чего не скажу о Тарапуньке и Штепселе, которых очень любил, уважал, но... Я веду речь о театре, а у них чистая эстрада.
— И очень уж, так скажем, советская...
— Само собой, но что еще можно было в Киеве делать? Хотя случались у них и острые вещи. Высшая лига советского юмора... (Задумчиво). Ой, в Москонцерте было три тысячи человек, и из них примерно треть — юмористы, конферансье. Их имена вам ни о чем не скажут, а я знал многих.
— Ладно, перейдем к персоналиям. Петросян — высшая лига?
— В общем-то, да, во всяком случае, сегодня есть много артистов хуже его (кстати, у Жени я не нахожу пошлости).
— Новикова — высшая лига?
— Я бы сказал, да, хотя у Клары тоже беда с авторами. Конечно, еще Шифрин — это ребята с хорошей школой.
«РАЙКИНА Я ИНОГДА ТАК СМЕШИЛ, ЧТО ОН ПРОСТО ПАДАЛ»
— Данилко туда не попадает?
— Нет, это махровая самодеятельность. Так же, как «Камеди клаб». Мах-ро-вая! Между прочим, самодеятельность тоже разная есть. Вы видели в КВН маленького армянина Галустяна? Он сейчас будет со мной в кино сниматься — потрясающий парень! Или был Ян Левинзон — все это прирожденные актеры. О себе я уже не говорю, потому что тоже ничего не кончал, и вроде получилось...
— Как, а ГИТИС? Такой вуз, по вашему, ничего?
— Ну я же заочно учился. Повторяю: авторы и школа — это все, я вам клянусь!
Вчера, собираясь в Киев, смотрел «Танцы на льду» на канале «Россия». Мне кажется, телевизионщики шпионят за конкурентами, потому что все время повторяют друг друга.
На Первом сделали отличное шоу «Звезды на льду»: Второму тоже неймется, но то, что они показали, — это же ужас! Участники падали, жюри, видя, как они бьются головами об лед, хохотало, а в конце зрителям сообщили: «Завтра мы опять проведем кастинг, поедем туда-то». Понимаете, если один раз было неплохо, копия почти всегда выглядит комично... Думаю, ничего хорошего не получится и у одного из самых моих любимых режиссеров Михалкова, который взялся за вторую серию «Утомленных солнцем».
— Нельзя дважды войти в одну реку?
— Практически невозможно, хотя иногда исключения из правил бывают. Вот удивительно, но получился же у Бортко «Идиот», а ведь до него Пырьев снял фильм, где блистали Яковлев и Борисова. Вы, может, не помните, но это такой восторг был, такой успех, а тут вдруг Бортко взялся и сделал 10 серий с Мироновым, с Чуриковой. По-моему, это высочайшее достижение российского кино за последние годы...
— ...как и «Собачье сердце»...
 «Профессор, мы к вам, и вот по какому делу...». «Собачье сердце», товарищ Швондер |
— Ну, это понятно. Все-таки автор не кто-нибудь — сам Булгаков, и режиссер попал в точку. А вот с «Мастером и Маргаритой» вопрос спорный...
— ... очень спорный...
— ...правда, мне все равно нравится. У Бортко, мне кажется, была ошибка в подборе актеров — надо было сосредоточиться на двух-трех.
— Сейчас мы еще посмотрим, как он «Тараса Бульбу» осилит...
— Думаю, и экранизация Гоголя будет интересной, и вообще, этот режиссер очень талантлив. Не хочу сейчас говорить про Сашу Абдулова... Ну ладно... Перед тем как попасть в больницу с ужасным диагнозом, он снимал «Гиперболоид инженера Гарина», но я не пойму: зачем? Олег же Борисов играл гениально.
— ...и второго такого Борисова нет...
— Ну конечно. Существуют просто вещи, с которыми надо считаться: вот я 45 лет играл Жванецкого, и каждый раз искал у него что-то новое (или он привносил свое). Ни один спектакль не повторяется: «Престарелый сорванец» — один коленкор, «Моя Одесса» — другой, а когда выходит певец, который уже 10-15 лет выступает...
— ...под одну старую, затертую, заезженную фонограмму...
— ...у меня ощущение, что он поет одну песню, хотя они разные...
— Роман Андреевич, а это правда, что Фурцева запрещала играть миниатюру «Авас»?
— Было немножко не так. Ильченко тогда болел, и мне позвонил Райкин: «Давай, — предложил, — ты Витю заменишь». Я засомневался, что у нас получится: «Аркадий Исаакович, — сказал, — и вы, и я очень смешливы». Действительно, обоим только палец покажи, а его я иногда смешил так, что он просто падал.
— И на сцене прокалывался?
— Страшно — отворачивался от публики и хохотал истерично. В фарсах он разрешал нам импровизировать — вот там я и расходился. Помню, втроем мы играли старушек — интрига крутилась вокруг фиктивного брака. Три мамочки приезжали, а тут уже был накрыт стол, и в одном из спектаклей я засунул голову в казан, который, как реквизит, стоял. Вернее, не я, а бабка — платок, нос крючком... Влезть-то туда влез, а выбраться не могу. Дергаю руками, упираюсь — никак, а Аркадий Исаакович увидел это и прыснул. Думал, что так играю...
Когда я начал валяться по полу в обнимку с казаном, Райкин себя уже не контролировал. Я подобрался к Ильченко: «Витя, — прошу, — сними, сам не могу». Витьку рассмешить было трудно, но он не понимал, что происходит. «Кончай, — говорит, — хватит». Только когда сообразил, что мне не до шуток, стал за казан дергать.
— Зал, очевидно, рыдал...
— Зрители больше смеялись, глядя на Райкина, а тот отворачивался и опять хохотал.
— Прикольно, а что же Фурцева?
— С Райкиным мы пришли в Кремлевский дворец съездов — был, по-моему, какой-то правительственный концерт. Ну «Авас» уже вся страна знала — у меня была задача только не засмеяться, и тут за кулисы звонит Фурцева: «Аркадий Исаакович, «Авас» исполнять нельзя». Он удивился: «Но почему, Екатерина Алексеевна? Я ничего больше не приготовил». Она: «Мжаванадзе в зале».
— Первый секретарь ЦК Компартии Грузии?
— Да. Райкин пытался ее уговорить: «Так у нас же грузин хороший — это доцент — кретин», однако она была непреклонна: «Я знаю, но слово грузин не надо произносить вообще». Что было делать — Аркадий Исаакович начал читать басни и сгорел: видно, руководство что-то не так поняло. Его потом два года в Москву не пускали...
«СМОТРИМ, ЗА СТОЛАМИ В ПРЕДБАННИКЕ ЧЛЕНЫ ПОЛИТБЮРО С ЖЕНАМИ... В ДОМИНО ИГРАЮТ»
— А это правда, что однажды на Новый год вы выступали перед членами Политбюро? Как вас туда пустили?
— Ой, вы не поверите: от правительственных концертов мы с Витей прятались.
— Почему? Другие туда, наоборот, стремились...
— Это певцы, а мы никогда даже на смешке не проходили. Что бы ни играли: «Авас», «Раки», «Ликероводочный завод», «Наш человек на складе», — в зале стояла мертвая тишина, и это когда мы знали, что в том или ином месте каждый раз хохот, что нормальный зал в предвкушении замирает, стоит произнести первую фразу: «Есть у нас грузин...».
— А что, у наших вождей не было чувства юмора или они стеснялись смеяться?
— До сих пор не могу понять. Ну вот представьте: Новый год в Барвихе. Все Политбюро собралось (кроме Брежнева, который болел), включая первых секретарей ЦК республик: Шелест ваш-наш, Кунаев, Рашидов, Алиев... Все с супругами...
Нас с Витей вывезли из Одессы специальным самолетом, мы прилетели с женами, но их с нами не пустили — они остались в гостинице «Варшава». В Барвиху приехали часа за полтора до начала. Голубые ели, охрана... Нас провели в зал: здесь публика, вот сколоченные из досок подмостки, а между зрителями и сценой стоит во-о-от такая елка. Артистов не видно, Политбюро не видно... Тем, кто нас привез, мы говорим: «Ребята, куда же мы выступать будем? В елку? Надо ее подвинуть», а электрики уже все пьяные и отмахиваются: «У нас шнура нет, не хватило».
Весь праздничный концерт состоял из нескольких номеров: парень из ансамбля Александрова (он пел «Родина, э-гэ-гэй!»), юмор, какой-то фокусник и конферансье. Короче, взяли мы с Витей этого певца, еще кого-то и давай двигать елку...
 «Когда-то мы много работали, а жили впроголодь. Из зарплаты в 88 рублей восемь высчитывали за бездетность, 25 стоил угол, который я снимал, а еще на 10 рублей я кормил Жванецкого» |
— Сами?
— Да, потому что местные умельцы сказали: «Да пошел ты!»... Игрушки падали, ноги скользили по паркету — в общем, как мы ее отодвинули, не знаю. Стол был уже накрыт, на нем поросята, разносолы — чего только не было. Какой же это был год? От Райкина мы ушли в 68-м, значит, 71-й. Отправились мы переодеваться, а минут за 20-25 до боя курантов специально приставленный человек снова повел нас на сцену. Смотрим, в предбаннике перед залом столы, а за ними члены Политбюро с женами (через одного: Громыко, жена, Подгорный, жена)... в домино играют. (Бьет по столу): «Дубль пять!».
— Вы не обалдели, увидев перед собой живые и еле живые иконы?
— Нет, абсолютно. Ну волновались, конечно, — мы же понимали, что это небожители: дальше уже только в Мавзолей. Спустя минут 10 они вошли, расселись (мы сбоку) — и стали внимательно слушать по радио приветствие товарища Подгорного советскому народу (он сидит тут же)... 12 часов, парам, парам — все встали, гимн и... тишина. Тамадой был Баграмян: «Слово предоставляется...». Кто у нас первый после России? Правильно, Украина. Встает Шелест: «Только что мы прослушали яркую речь товарища Подгорного, который сказал, что наш советский народ идет к светлой жизни... Мы все, коммунисты, в одном строю...», — и сел. Опять тишина, никто не ест. Я потом понял, что им просто ничего уже нельзя было — у них же диета...
— ...кремлевская...
— Они все пожилые, кроме комсомольцев. Вот с теми — там были первые-вторые секретари — мы потом даже выпили. Тамада между тем объявляет: «Слово предоставляется товарищу Кунаеву». «Дорогие друзья, — говорит тот,— только что мы прослушали мудрую речь товарища Подгорного, который сказал, что наш советский народ...». Опять тишина, почти не едят. Алиев выступил, еще кто-то, я уж не помню...
Прошел примерно час. Баграмян попытался внести оживление: «Ну что же мы будем устраивать партсобрание — давайте какой-нибудь тост. Слово предоставляется товарищу Рашидову». Тот встает и бубнит: «Только что мы прослушали глубокую речь товарища Подгорного, который сказал...». В конце концов как истинный армянин Баграмян поднял бокал: «Товарищи, давайте выпьем за наших детей, за внуков». Все осушили рюмки. «Слово предоставляется...» — и следующий оратор опять: «Только что мы прослушали речь...».
— Кошмар!
— Клянусь, а между этими тостами на сцену вдруг выскочил конферансье: «Добрый вечер, поздравляю вас с Новым годом, желаю счастья, здоровья, то, се... Сейчас выступает»... Вокалист затянул: «Родина, э-гэ-гэй!». Одну песню, вторую — и под жидкие хлопки удалился. Через какое-то время появляется фокусник.
— Но их уже и фокусы не интересуют...
— Абсолютно — они даже между собой не разговаривают. Наконец, объявляют нас с Витей. Мы выходим: «Есть у нас грузин по фамилии Горидзе, а зовут его Авас...». Миниатюра уже с успехом идет по стране: о-о-о! — и там есть фраза: «Чего вы смеетесь?», а в зале гробовая тишина. Как мы доползли до конца, не знаю. Витя мне шепчет: «Города, города»... У нас был такой номер: «Одесса, Украина, что-то еще, Тбилиси...». Там они один раз засмеялись, когда я сказал: «Де Голль — наш человек». Все — мы удалились под стук собственных каблуков.
После этого прикрепленный усадил нас сбоку возле комсомольцев, мы выпили — было уже три часа ночи. Потом он нам шепнул: «Идите в буфет». Там торговали за очень смешные деньги: коньяк «Наполеон» стоил 18 рублей, блок «мальборо» — 3.50. Мы взяли, конечно, по бутылке, зная, что в номере жены сидят. Сигарет купили бы и больше, но нам сказали: «Не надо. Два блока достаточно». Ох и напились мы в этой гостинице «Варшава» — вот такой был Новый год!
«В РОССИИ, ПО СЛОВАМ ПУТИНА, ДЕМОКРАТИИ НЕ БЫЛО И НЕТ»
— Грустно...
— Поэтому на официальных мероприятиях мы с Витей выступать не любили, прятались с переменным успехом (в том числе и от съездов Компартии Украины).
Между прочим, я объездил уже и Америку, и Европу, был, как говорится, и там, и сям, а сейчас хочу сделать турне по Украине, где публика, безо всякого подхалимажа, самая лучшая. С удовольствием поеду в Хмельницкий, в Полтаву, в Черкассы, в обожаемые Черновцы, где мы с Витей сделали когда-то 15 аншлагов в летнем театре.
— Его сейчас реконструировали, он стал очень красивым...
— Что вы, Черновцы — это город, где люди гуляли по улице.
— Европа!
— Мы заходили в квартиры, они открывали шкафы. (Помню, я купил себе там чудный отрез на костюм). В Черновцах замечательно, бок о бок, жили румыны, болгары, евреи, русские, украинцы, поляки — все, и вдруг какая-то возня начинается. Я не могу понять того, что у вас сейчас происходит, хотя знаю прекрасно всю Украину, у меня даже монолог был: «Така земля, такий чорнозем — ложками їв би». На Западной жили немножко лучше, но мне неясно, почему страна разделилась на Запад, Восток, Север и Юг, — это должно закончиться.
Я сейчас не говорю о власти. Ну возьмите Президента — разве он хочет, чтобы в Украине было плохо? Не думаю. И премьер-министр желает ей добра, и эта женщина — Юлия Тимошенко. Я ваших внутренних дел не знаю, но не сомневаюсь: все мечтают, чтобы было хорошо...
— ...под их руководством...
— ...а получается черт-те что. Это ж один народ, так зачем же его делить — такого никогда не было! Мне так хочется, чтобы все перестали выяснять отношения, а занялись делом. Украина — богатейшая во всех отношениях страна, здесь трудолюбивые люди, прекрасные мозги. Они уже Канаду подняли...
— ...Казахстан, Сибирь...
— ...а Москва? Я на каком-то концерте сказал там по-украински: мол, тут же пол-Украины, и ползала встали. Что же мешает им здесь разобраться?
— В фильме «Собачье сердце» вы замечательно изобразили Швондера. Где подсмотрели этот образ?
— Всю жизнь его играл, а Жванецкий о нем писал. Я ж говорю: мы называли их долбодубы. Шариков и Швондер — это порождение советской власти, их имена стали нарицательными, так же, как Остапа Бендера. Сейчас вот в Думе нашей есть и те, и другие. Не буду называть фамилии — вы прекрасно их знаете, а в России вообще принят драконовский закон: чуть не то слово скажешь, и тебя могут арестовать, затаскать на допросы, как адвоката Астахова, издавшего роман «Рейдер». Представляете, он, сам великолепный знаток права, являлся в прокуратуру со своим адвокатом, но это тема отдельного разговора.
— Вам не кажется, что до сих пор и здесь, и там руководят перекрасившиеся коммунисты?
— Ну конечно, они по-прежнему сидят там, где сидели, просто в то время были молоды, а сейчас им по 50-60.
Извините, что задел эти темы — меня они страшно волнуют. Не могу смотреть, как дерутся в парламенте, как люди сидят в палатках и кушают кашу какую-то... Хочется, чтобы все это скорее закончилось и был единый народ. Ну чего люди у власти добиваются: чтобы у нас была Северная и Южная Корея? Но мы же видим, что там творится, поэтому переживаю...
— Вы вот обмолвились, что Россия делает «шаг вперед, два шага назад», а как это сказывается на развитии демократии?
— В России, по словам самого Путина, демократии не было и нет. Своими ушами я это слышал: где-то он выступал и такую формулировку выдал, так что позвольте, я лучше буду говорить о том, в чем разбираюсь, — о юморе. Он теперь какой-то правительственный — с реверансами в сторону власти, и если выступают и ведут большие программы люди, которые только что, извиняюсь, показывали задницу, значит, их не трогают.
— Тех, кто наверху, этот юмор устраивает...
— Вот потому у нас такие искусство и театр, такая экономика.
«ЧУБАЙС — ЕВРЕЙ, ЖИРИК — ЕВРЕЙ, ЕЛЬЦИН — СКРЫТЫЙ ЕВРЕЙ, ШАНДЫБИН — ОРТОДОКСАЛЬНЫЙ ЕВРЕЙ»
— В 60-е—70-е годы вам очень часто не разрешали выступать, кромсали программы, чуть ли не в каждом слове подозревали крамолу, а сейчас существует цензура?
— Нет, просто мы никого уже не интересуем (смеется). Ой, несколько лет назад я выступал на «Крымских зорях»: никогда на этот фестиваль не ездил, а тут уговорили. Исполнял украинский монолог, вернее, полуукраинский, где были такие слова: «Почему так происходит? Сусiд каже: «Це все москалi», а я ему: «Нет, евреи. Чубайс — еврей, Жирик — еврей, Ельцин — скрытый еврей, Шандыбин — ортодоксальный еврей». Он спрашивает: «А Путин?». — «Если не даст газ, тоже еврей». Все это вырезали — почему, что тут такого? Значит, на телевидении цензура имеется. Америку можешь ругать на чем только свет стоит — пожалуйста...
— ...а партию и правительство не тронь!..
— Вообще, такие вещи, в которых есть острота, правда какая-то, не приветствуются... Сейчас юмор в ходу бытовой, ниже пояса, причем не только мужчины, но и женщины себе его позволяют, и публика, к сожалению, на это идет. Мне, правда, грех жаловаться. Приезжая в Киев, во Львов, отработав два с половиной часа, получаю истинное удовольствие, а недавно навестил Ереван, где не был лет 30. В Тбилиси мы с Витей выступали раз 10, в Баку — 15, а там один раз за всю жизнь...
Помню, попали туда уже на пике популярности, отыграли сольник, а второй спектакль планировался в Эчмиадзине — это древняя столица Армении... Приезжаем, гримируемся, то, се, выходим на сцену... Теперь представьте себе: летний зал, жарко, сидят спиной к нам человек 20 и... в нарды играют. Мы очумели, потому что везде залы ломились, а тут... Говорим: «Добрый вечер, здравствуйте!» — не реагируют. Я поворачиваюсь к Вите: «Авас» — и домой! Есть у нас грузин по фамилии Горидзе, а зовут его...»...
Когда закончили, они все повернулись, похлопали нам, и мы ушли. Одну вещь сыграли — вот такой был сольный концерт, но организаторы предложили: «Приезжайте еще». А сейчас я вернулся из Еревана в полном восторге. Зал на 1200 человек, персонал признался: «Такой публики мы еще не видели».
— Нарды они с собой взяли?
— Боже упаси — было много молодежи. Выхожу после концерта, а они стоят и хлопают. «Отставить,— говорю,— аплодисменты, я еще живой».
— Вы грустите по тем временам, когда вместе с Ильченко были в зените славы?
— (Задумчиво). Моя нынешняя программа называется «Ностальгия», хотя... никаких сожалений о прошлом там нет. Безусловно, нельзя забывать то хорошее, что было, однако... Да, мы много работали, а жили трудно, впроголодь. У Райкина зарплату мне положили 88 рублей: восемь высчитывали за бездетность, 25 стоил угол, который снимал, а еще на 10 кормил Жванецкого, приехавшего позже. Зато через год мы отправились с Райкиным в Чехословакию, потом в Венгрию, в Англию, я смог купить пальто, костюм, даже дубленку заодно с Аркадием Исааковичем пошил.
— Стали богатым ...
— Очень! Выложил за нее все, что у меня было, еще и у Райкина одолжил левы. Я никогда шмотками не занимался, — впервые подсуетился, и вдруг он сказал: «Я тоже хочу дубленку» и повел меня в ателье, где их шили. Райкину с его фигурой сделали роскошную, до пят, а мне такой полупердончик. Помню, приехал я в Ленинград, расправил шалевый воротник...
— ...и женщины табунами пошли следом...
— Во всяком случае, оборачивались... Эту дубленку носил лет 20-30 — она уже вся засалилась — ну что вы! А театры... У Райкина там было много знакомых, которые водили его к себе, показывали запрещенные в Союзе фильмы Чаплина: «Великий диктатор» и все остальное... Это был один из самых прекрасных периодов в жизни.
«ДУРДОМ-2», КОТОРЫЙ СОБЧАК ВЕДЕТ, — НАСТОЯЩИЙ ГАДЮШНИК»
— Когда в российской политике появился Жириновский, он не показался вам конкурентом?
— Нет, я его не люблю — причем по-настоящему.
— Вот как! Почему?
— Так однозначно и не ответишь, но, например, он не встал, чтобы почтить память жертв Холокоста, еще какие-то вещи были. Как-то его про любовь спросили. «Да, — сказал, — у меня была девушка... Не видел ее уже лет 40, а сейчас встретил — уродина». Нет, я не спорю: он талантливый человек и понимает, чем можно народ рассмешить, умеет овладеть массами, но я таких нахальных людей не уважаю... Кстати, не только в юморе нахальство идет сейчас на ура. Вы видели Собчак в двух или трех сериалах?
— Я вот хотел вас спросить: что об этой девушке думаете?
— Ой, это ужас, дикая пошлость. Вы же не видите все то, что показывают иногда по НТВ-плюс или по каким-то еще каналам... Что она вытворяет!
— При том, что неглупая, образованная...
— И молодежь на это клюет, чем проблема еще больше усугубляется. «ДурДОМ-2», который Собчак ведет, — это же настоящий гадюшник! Иногда я его смотрю, потому что мне нужно — там есть неожиданные образы, какой-то срез общества, попадаются и приличные ребята...
— Недавно я видел встречу молодежи с вдовой Анатолия Собчака Нарусовой, так ее прямо спросили: «А кто такой Собчак? Папа Ксюши?».
— Когда Ксюше было лет 14-15 (ее еще никто не знал!), Анатолия Александровича укололи: мол, что происходит с его дочкой? Тот вздохнул: «Не получилась». Бог ей судья, одним словом, а вот отец был уникальным человеком — высочайшей пробы интеллигент, мудрый и все, что хотите... Я был с ним немножко знаком, и, глядя на его дочь, понимаешь: это тот случай, когда на детях природа еще как отдыхает, хотя вот она нашла свою нишу, везде участвует, мелькает изо дня в день на телевидении.
Понимаете, в России все делается чересчур — чувства меры ни у кого нет. Скажите вот, как юморист может четыре часа выступать? Я, например, уже через час начинаю себе надоедать.
— Понимаю, о ком вы...
— Людей, которые любят так мучить публику, немного, но они есть — ну что делать? (Я тоже чувствую, что сегодня мы с вами переговорили)...
Мы с Витей играли спектакль полтора часа, потому что по своему опыту знали: больше человек уже не воспринимает, он выключается...
— Полтора часа идет и футбольный матч — вы до сих пор футбол любите?
— Да, но как когда-то, уже не фанатею.
— Вы же и сами неплохо играли...
— Все равно это не тот уровень... Пацаном, как и все, гонял мяч. Сначала у нас был тряпичный, потом кирзовый, стянутый жгутом из свинины (если этой шнуровкой попадали в голову, она просто отскакивала). Одесса — южный город, как Тбилиси или Рио-де-Жанейро — куда ж без футбола? Я, например, обожал Пашу Виньковатова... Вы его, наверное, не знаете?
— Ну почему же — в конце 40-х он за киевское «Динамо» выступал...
— Но вы его на поле не видели. Уникальный игрок был!
— Коман, Зазроев — одного с ним поколения...
— Он чуть постарше. Позже пришли в команду Юст, Михалина, но я никого так не запомнил, как Виньковатова. Во-первых, потому что он был лысый. В то время если голова обрита — значит, уголовник (вас я в виду не имею — сейчас это модно). Он был Стрельцов в квадрате: когда девятый номер шел по центру, словно таран, защитники отскакивали, как горох, — одним дыханием он убивал... Никогда не забуду эпизод: Паша идет с места инсайда к центру, обходит одного, другого, входит в штрафную... Вратарь бросается ему в ноги, он уводит его вправо и спокойно забивает, а остальные, далеко отстав, еще бегут. Это фантастика! Я был и с Лобановским знаком, когда он был в Одессе, и с Бурячком. В «Динамо» образца середины 70-х все были как на подбор: Мунтян, Веремеев, Колотов, Трошкин, Блохин, Онищенко...
А Бышовец! Мой папа его обожал. Уникальный был футболист, не мог уйти с поля без гола — как Мюллер в Германии забивал...
— Как Мюллер и Штирлиц...
— (Улыбается). У меня есть монолог футболиста: «Без гола уйти я не мог, я был самый грязный — номера не было видно». Я вспоминал там про нападающего Журавского — играл в Одессе такой глухонемой: каждые пять минут забивал гол...
— ...потому что не слышал свистка?
— Ну да: все останавливались, — офсайд! — а он продолжал идти на вратаря. Тот спокойно отходил в строну, и Журавский вколачивал мяч в сетку. Хохот стоял...
Тот киевский футбол, который я знал и любил, показывает нынче Шевченко — потрясающий мастер! Вот в ком проявилась школа Лобановского, но такой он сейчас один...
— ...и не здесь. Роман Андреевич, у вас образцовая семья, замечательные дети, а правда, что вы много лет мыкались без жилья?
— До переезда в Москву у нас была коммунальная квартира: мама, папа, я и множество соседей. Сейчас в ней японский ресторан. Как-то туда зашел, и дiвчата в японських одежах кажуть: «Сiдайте». — «Я сырую рыбу не ем, фаршированную можете сделать?» — спрашиваю. «Нi, не можемо», — отвечают (эти «японцы» почему-то по-украински разговаривали). В этой квартире я жил...
«В ОДЕССЕ НАС ОЧЕНЬ ДАВИЛИ, В КИЕВЕ — ТЕМ БОЛЕЕ...»
— Привыкли кушать дома фаршированную рыбу и по старой памяти туда наведались...
— Нет, мы просто поспорили: я говорил, что там нет никакого ресторана, а приятели твердили, что есть...
Но я отвлекся... В Одессе нас очень давили, в Киеве — тем более. После каждой поездки в украинскую столицу следовали выговоры начальнику одесского Управления культуры и нашему директору, но приглашали все время, потому что мы собирали дворцы спорта. (Кстати, ничего крамольного в наших программах не было. Как я шутил: с советской властью мы не боролись — она развалилась сама). Витя Ильченко говорил (у него часто возникали идеи): «Рома, надо переезжать в Москву. Столько путешествовать уже невозможно, а там мы 10 лет можем работать безвыездно — столько дворцов культуры!».
Я к его предложению отнесся без восторга: «Куда? Как можно бросить Одессу?», а он свою линию гнул. Встретился с «паном Гималайским», который был главным режиссером Московского театра миниатюр, и тот пообещал: «Ну конечно, мы вас возьмем — о чем речь, только вы сами переезжайте, устраивайтесь. Ни прописки, ни квартиры дать не можем». Дмитрий, это история длинная — я вам не надоел?
— Ни в коем случае!
— Ну хорошо, продолжу. Так получилось, что до этого мы с Витей не пошли на очередной правительственный концерт, а знаете, что это такое? В программке Карцев и Ильченко есть, а на сцене их нет.
Мы тогда месяц должны были жить в Москве. Билеты все проданы, а нас поселили в гостиницу без горячей воды — в Столешниковом переулке, «Арарат» называлась. У нас две девочки-актрисы, два актера и мы с Ильченко — всего шестеро.
— Девочки хоть хорошие?
— (Улыбается). Очень.
— И вам еще что-то не нравилось?
— (Смеется). Меня можно сбить только на женщине. В общем, когда мы это увидели, возмутились: «Как жить? У нас месяц гастролей», а человек из Москонцерта — он там за главного был — выпалил: «Ничего страшного! Никто еще не умер, и вы потерпите». Грубо так... Я позвонил директору Москонцерта: «Мы без воды не можем. Во-первых, у нас две женщины, а во-вторых, после спектакля приходим мокрые».
— Ужас!
— «Ладно, — отрезал тот, — перестаньте. Смотрите, какие нежные». Что было делать? Я лег. Вызвали «скорую», в Москонцерт позвонили: «Роману плохо». Витька мне все примочки, примочки... Врач меня посмотрел, сделал укол, померил температуру — нормальная...
Эта суета была днем, а вечером правительственный концерт, программа которого утверждалась на уровне Министерства культуры. Приехали из Москонцерта чиновники, набились в номерочек, где мы с Витькой обитали: «Роман, вставай, кончай это все». Витя им: «Он не может. Я не стану им рисковать».
— Он мне живой нужен...
— Разыгрываем, словом, комедию, а вскоре приехал из Управления культуры Шкодин (известный был в Москве человек, который оправдывал свою фамилию), следом еще кто-то... Дело уже дошло до ЦК: «Как это? Вы в программке! Живым или мертвым...». Все равно не подействовало...
В конце концов, отыграли мы все 30 концертов, но перед этим нас таки перевели в гостиницу «Пекин». Конечно, они в то время могли раздавить меня ногтем, но я пошел на принцип.
— К тому же уже слава была!
— Ну что вы — они и самого прославленного могли уничтожить: доводили Магомаева и Ободзинского, запрещали въезд Райкину...
Через месяц в Одессу пришла «телега» — выговор Управлению культуры, нам с Витей, и когда мы собрались переезжать в Москву, Шкодин, который там все решал, встал на дыбы: «Эти два бандита? Только через мой труп». Тут еще кто-то ему донес, как я отреагировал: «Через его труп — с удовольствием!», на этом все и закончилось.
Прошло время, мы с Кобзоном работали в Тамбове по отделению. На обратном пути я уснул — холодно в поезде было, а Витька с Иосифом сидели всю ночь, говорили. В девять утра подъезжаем к перрону, и Кобзон предлагает: «Пошли в Управление культуры». Сразу туда и махнули. Он нас оставил: «Подождите меня здесь», а сам скрылся в кабинете. Шкодин был его другом — у Иосифа Давыдовича все сплошь ходили в друзьях. Минут через 40 выходит: «Не хочет он вас видеть — ну ни в какую». Ладно, потопали мы восвояси, но в дверях Кобзон развернулся и снова направился к Шкодину. Через 10 минут нас позвал: «Заходите».
Переступаем порог кабинета, где сидит Шкодин...
— ...и шкодничает...
— ...вообще на нас не смотрит: «Скажите спасибо Иосифу Давыдовичу за то, что я вас сюда пустил. Помните концерт, на который вы не явились?». — «Да понимаете, молодые были, горячие...». — «Чтобы через месяц у меня на столе лежал сценарий вашего спектакля». — «До свидания», — пятимся мы. «Подождите. Послезавтра вы летите в Ашхабад, где гастролирует Театр миниатюр. У них нет сборов, их выгоняют из зала, из республики»...
Естественно, мы с Витькой поехали: набили Дворец спорта битком и спасли прогоревший театр... Когда об этом доложили Шкодину, он сказал: «Хорошо, вы будете играть в Театре миниатюр, только ни прописки, ни квартиры не ждите — я этим не занимаюсь».
«Я ПРИСПОСОБИЛСЯ: ОСТАВЛЯЮ АВТО У МЕТРО И ЕДУ В ПОДЗЕМКЕ»
— И где же вы поселились?
— Сначала в гостинице, и начались мытарства: денег на оплату номера нет, работать без прописки нельзя...
Надо сказать, что в Театре миниатюр зал был жуткий, публика туда неm ходила, но мы его оживили, и когда до Шкодина об этом дошли слухи, он позвонил: «Поехали сегодня к какому-то генералу». Там нам и сделали временную прописку.
Это очень долго рассказывать... Так как у меня было двое разнополых детей, я написал заявление: «Прошу предоставить трехкомнатную квартиру», но кто-то наверху слово «трехкомнатную» вычеркнул и вписал «двухкомнатную». Я снова к Кобзону, и он повел меня к Коломину — это был в Моссовете самый главный человек по распределению жилья. В приемной у него толпа: генералы, начальники — сплошь важные люди, но Иосиф сквозь них прошел и мне говорит: «Проходите, товарищ». Пока я хозяину кабинета втолковывал, в чем суть, Кобзон у него на столе рылся в бумагах. Нашел мое заявление: «двухкомнатную» вычеркнул, а вместо этого «трехкомнатную» вписал. Коломин глянул в бумагу: «Ваш вопрос Иосиф Давыдович уже решил».
 Роман Карцев — Дмитрию Гордону: «Я не могу понять, что у вас сейчас происходит, хотя прекрасно знаю Украину: «Така земля, такий чорнозем — ложками їв би» |
Ну а в 80-м году, перед Олимпиадой, вдруг звонок. Ребята из горкома (они нас любили и уважали, поддерживали, а мы кормили их иногда — водили в ресторан), говорят: «Есть трехкомнатная квартира в хорошем доме на Профсоюзной». Так мы с Витькой получили сначала одну квартиру, потом вторую.
— Как хорошо, что настали времена, когда талантливый артист может, не унижаясь, заработать деньги и купить себе жилье сам...
— И не только талантливый — очень плохой тоже может. Я иногда смотрю: есть ребята — страшное дело, но у них шикарные дома, ездят на «бентли» и «мерседесах».
— А вы какие автомобили предпочитаете?
— У меня «форд-кар»: я еще -цев добавил, и получилось Карцев. Когда милиция останавливает: «Что это за машина?», я отвечаю: «Моя личная. Вот паспорт, смотрите». Я вообще с этими ребятами дружу, хотя, бывает, правила нарушаю — спешишь иногда, то-се... Сейчас приспособился: оставляю авто у метро и дальше еду в подземке...
— ...среди людей...
— Там народ выпивший на меня дышит... Иногда какой-нибудь пьянчуга расчувствуется: «Я тебя так люблю». — «Ну, спасибо», — отвечаю. В общем, это жизнь, ее надо знать, а ведь есть люди, которые ни разу в метро не были.
Я никогда никому не завидовал: дай Бог! Пускай живут как хотят, но порой думаешь: «Господи, есть же потрясающие драматические артисты, которые не могут себе на достойную жизнь заработать».
Нам повезло, что в Москву переехали, (Райкин 15 лет (!) этого добивался), так что, слава Богу, судьба как-то ведет. Это она свела меня с Мишей, с Витей, с Райкиным и с любимой женой. Вот, собственно, четыре человека, которые определили мою судьбу, и три города: Одесса, Ленинград и Москва.
http://www.gordon.com.ua/tv/kartsev-part1/
http://www.gordon.com.ua/tv/kartsev-part2/
